Сергей ДОВЛАТОВ

Хочу Быть Сильным

Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил...
Хорошее было время. (Если не считать культа личности.)
Помню, мне вручили аттестат. Директор школы, изловчившись, внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и превратился в раздражительного типа с безумными комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в девяносто шесть рублей?
Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти годы два письма.
Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь -- красивая, исполненная блеска. Там пишут романы и антироманы, дерутся, едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды, утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют шпильки на поролоновый ковер...
Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина -- 340 метров, а ширина и высота зданий -- 34 метра. Впрочем, это не имеет значения.
Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют стиль этой улицы. Подобно тому, как стиль улицы Чкалова формируют два гастронома и отделение милиции...
Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева жизни.
Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются ноги в ажурных чулках. Затем -- синтетическая шуба, ридикюль, браслеты, кольца. И наконец -- вся женщина, готовая к решительному, долгому отпору.
Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает легкое облако французских духов. Любовники ждут, разгуливая среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке...
Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься боксом. На первенстве домоуправления моим соперником оказался знаменитый Цитриняк. Подергиваясь, он шагнул в мою сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз. Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не уткнулся головой в импортные сандалеты тренера Шарафутдинова.
-- Привет, -- сказал мне тренер, -- как делишки?
-- Помаленьку, -- отвечаю. -- Где тут выход?..
С физкультурой было покончено, и я написал рассказ. Что-то было в рассказе от моих ночных прогулок. Шум дождя. Уснувшие за рулем шоферы. Безлюдные улицы, которые так похожи одна на другую...
Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:
-- Это не ваше -- «К утру подморозило...»?
-- Нет, -- говорил я.
-- А это -- «К утру распогодилось...»?
-- Нет.
-- А вот это -- «К утру Ермил Федотович скончался...»?
-- Ни в коем случае.
-- А вот это, под названием «Марш одноногих»?
-- «Марш одиноких», -- поправил я. Он листал рукопись, повторяя:
-- Посмотрим, что вы за рыбак... Посмотрим... И затем:
-- Здесь у вас сказано: «...И только птицы кружились над гранитным монументом...» Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?
-- Ничего, -- сказал я, -- они летают. Просто так. Это нормально.
-- Чего это они у вас летают, -- брезгливо поинтересовался редактор, -- и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?
-- Летают, и все, -- прошептал я, -- обычное дело...
-- Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..
От ужаса я стал шевелить пальцами ног.
-- Еще один вопрос, последний. Вы -- жаворонок или сова?
Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.
Вслед донеслось:
-- Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда?
-- Бреда?!
-- Ну, то есть от фонаря.
-- От фонаря?!
-- Как говорится, из-под волос.
-- Из-под волос?!
-- В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно -- Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературето и не было...
С литературой было покончено.
Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.
Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору, -- справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.
Фрида сказала:
-- Все мы -- люди определенного круга. Я кивнул.
-- Надеюсь, и вы -- человек определенного круга?
-- Да, -- сказал я.
-- Какого именно?
-- Четвертого, -- говорю, -- если вы подразумеваете круги ада.
-- Браво! -- сказала девушка. Я тотчас же заказал шампанское.
-- О чем мы будем говорить? -- спросила Фрида. -- О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?
-- О Кафке, -- сказал я.
И поведал ей историю, которая случилась недавно:
«Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.
-- Вчера, -- говорит, -- перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?
-- К сожалению, нет, -- говорю.
-- Вы не читали Кафку?
-- Признаться, не читал.
Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:
-- Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.
-- Не читал, -- говорю.
Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым...
Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.
-- В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! -- издали закричал он.
-- Чудесно, -- сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
-- Ты куда? -- обиженно спросил геолог.
-- В Ханты-Мансийск, -- говорю. Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:
-- А мы с бабуленькой Кафку читали! Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.
-- Тебе понравилось? -- спросил я.
-- Более или менее, -- ответил Рома.
-- Может, ты что-нибудь путаешь, старик? Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:
-- РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!
-- Ты умный мальчик, -- сказал я ему, -- но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье? Так я и сделал...»
-- Браво! -- сказала Фрида Штейн. Я заказал еще шампанского.
-- Я знаю, -- сказала Фрида, -- что вы пишете новеллы. Могу я их прочесть? Они у вас при себе?
-- При себе, -- говорю, -- у меня лишь те, которых еще нет.
-- Браво! -- сказала Фрида.
Я заказал еще шампанского...
Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону.
-- Браво! -- сказала Фрида Штейн. -- Вы напились как свинья!
С тех пор она мне не звонила.
Дни тянулись серые и неразличимые, как воробьи за окнами. Как листья старых тополей в унылом нашем палисаднике. Сон, кефир, работа, произведения Золя. Я заболел и выздоровел. Приобрел телевизор в кредит.
Как-то раз около «Метрополя» я повстречал бывшего одноклассника Секина.
-- Где ты работаешь? -- спрашиваю.
-- В одном НИИ.
-- Деньги хорошие?
-- Хорошие, -- отвечает Секин, -- но мало.
-- Браво! -- сказал я.
Мы поднялись в ресторан. Он заказал водки.
Выпили.
-- Отчего ты грустный? -- Секин коснулся моего рукава.
-- У меня, -- говорю, -- комплекс неполноценности.
-- Комплекс неполноценности у всех, -- заверил Секин.
-- И у тебя?
-- И у меня в том числе. У меня комплекс твоей неполноценности.
-- Браво! -- сказал я. Он заказал еще водки.
-- Как там наши? -- спросил я.
-- Многие померли, -- ответил Секин, -- например, Шура Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул. Хотя прошло уже более года.
-- А Миша Ракитин?
-- Заканчивает аспирантуру.
-- А Боря Зотов?
-- Следователь.
-- Ривкович?
-- Хирург.
-- А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена, тимуровца, победителя всех олимпиад?
-- Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода назад встречаю его на Садовой. Выходит Лева из Апраксина двора и спрашивает:
«Объясни мне, Секин, где логика?! Покупаю болгарское одеяло за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф продаю за тридцать рэ. Так где же логика?!.»
-- Браво! -- сказал я.
Он заказал еще водки...
Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами, распространяя запах сигар. Неподалеку тускло поблескивали автомобили.
-- Эй! -- закричал я. -- Кто вы?! Чем занимаетесь? Откуда у вас столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой!..
-- Ты кто? -- спросили они без вызова.
-- Да так, всего лишь Егоров, окончил матмех...
-- Федя, -- представился один.
-- Володя.
-- Толик.
-- Я -- протезист, -- улыбнулся Толик. -- Гнилые зубы -- вот моя сфера.
-- А я -- закройщик, -- сказал Володя, -- и не более того. Экономно выкраивать гульфик -- чему еще я мог бы тебя научить?!
-- А я, -- подмигнул Федя, -- работаю в комиссионном магазине. Понадобятся импортные шмотки -- звони.
-- А как же машины? -- спросил я.
-- Какие машины?
-- Автомобили? «Волги», «Лады», «Жигули»?
-- При чем тут автомобили? -- спросил Володя.
-- Разве это не ваши автомобили?
-- К сожалению, нет, -- ответил Толик.
-- А чьи же? Чьи же?
-- Пес их знает, -- откликнулся Федя, -- чужие. Они всегда здесь стоят. Эпоха такая. Двадцатый век...
Задыхаясь, я бежал к своему дому. Господи! Торговец, стоматолог и портной! И этим людям я завидовал всю жизнь! Но про автомобили они, конечно, соврали! Разумеется, соврали! А может быть, и нет!..
Я взбежал по темной лестнице. Во мраке были скуповато рассыпаны зеленые кошачьи глаза. Пугая кошек, я рванулся к двери. Отворил ее французским ключом. На телефонном столике лежал продолговатый голубой конверт.
Какому-то Егорову, подумал я. Везет же человеку! Есть же такие счастливчики, баловни фортуны! О! Но ведь это я -- Егоров! Я и есть! Я самый!..
Я разорвал конверт и прочел:

«Вы нехороший, нехороший, нехороший, нехороший, нехороший!

Фрида Штейн.

Р. S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое сердце.

Ф. Штейн.

Р. Р. S. Кто-то забыл у меня в подъезде сатиновые нарукавники.

Ф. Ш.»

Что все это значит?! -- думал я. Торговец, стоматолог и портной! Какой-то нехороший Егоров! Какие-то сатиновые нарукавники! Но ведь это я -- Егоров! Мои нарукавники! Я нехороший!.. А при чем здесь Лев Толстой? Что еще за Лев Толстой?! Ах да, мне же нужно перечитать Льва Толстого! И еще -- Гюнтера де Бройна! Вот с завтрашнего дня и начну...

Победители

Дело происходит в спортивном зале академии Можайского. Все мужчины здесь -- широкоплечие. Манеж освещен четырьмя блоками люминесцентных светильников. На шершавом ковре топчутся финалисты чемпионата России. За центральным столиком -- Жульверн Хачатурян, получивший на Олимпийских играх в Мельбурне кличку Русский Лев...
Год назад Хачатурян поступал в университет. Он был самым широкоплечим из абитуриентов.
Шел экзамен по русской литературе. Хачатурян всех спрашивал:
-- Прости, что за вопрос тебе достался?
-- Пушкин, -- говорил один.
-- Мне повезло, -- восклицал Хачатурян, -- именно этого я не учил!
-- Лермонтов, -- говорил второй.
-- Повезло, -- восклицал Хачатурян, -- именно этого я не учил!
Наконец подошла его собственная очередь. Судья вытащил билет. Там было написано: «Гоголь».
-- Вай! -- закричал Хачатурян. -- Какая неудача! Ведь именно этого я как раз не учил!.. Впрочем, мы отвлеклись. Информатор произнес в микрофон:
-- Внимание! Финальные схватки продолжаются. В синем углу Аркадий Дысин из Челябинска! В красном -- Олег Гарбузенко из Мелитополя!
Сейчас же на южной трибуне раздался звук пощечины. Как выяснилось, это были скромные аплодисменты.
Борцы пожали друг другу руки и начали возиться.
Каждый из них весил центнер. Каждому было за сорок. Оба ходили вразвалку, а борьбу ненавидели с детства.
Борцы трогали друг друга, хлопали по шее, кашляли и отдыхали, сомкнув животы.
-- Пассивная борьба! -- выкрикнул информатор. -- Спортсменам делается замечание!
Однако Дысин и Гарбузенко не реагировали. Они стали бороться еще деликатнее. Оба знали свое дело. Оба помнили былые схватки. Бра руле, двойной нельсон, захват, подсечка... Жесткий брезентовый ковер неожиданно устремляется ввысь и хлопает тебя с чудовищным гневом по затылку...
-- Синий не борется! -- орали зрители. -- Халтура! И красный не борется!..
Однако Дысин и Гарбузенко не реагировали. Борьбу они ненавидели, а зрителей презирали.
Вдруг что-то произошло. Возникло ощущение тревоги и беспокойства. Как будто остановились часы в международном аэропорту. Зрители и секунданты начали озираться. Борцы устало замерли, облокотившись друг на друга.
Все уставились на главного судью. Дело в том, что Жульверн Хачатурян безмятежно дремал, опустив голову на кипу судейских протоколов.
Хачатурян спал. Присутствующие не решались его будить. Рефери и боковые судьи ушли в шашлычную. Зрители читали газеты, вязали, штопали носки, распевали туристические песни.
-- Если бы ты знал, как я ненавижу спорт, -- произнес Аркадий Дысин, -- гипертония у меня.
-- И у меня, -- сказал Гарбузенко.
-- Тоже гипертония?
-- Нет, тоже радикулит. Плюс бессонница. Вечером ляжешь, утром проснешься, и затем -- целый день без сна. То одно, то другое...
-- Пора завязывать, старик!
-- Давно пора...
-- Прости, кто выиграл? -- заинтересовался очнувшийся Жульверн Хачатурян.
-- Какая разница, -- ответил Гарбузенко. Потом он сел на ковер и закурил.
-- То есть как? -- забеспокоился Хачатурян. -- Ведь иностранцы наблюдают! «Расцветали яблони и груши...» -- нежно пропел он в сторону западных корреспондентов.
-- «Поплыли туманы над рекой», -- живо откликнулись корреспонденты Гарри Зонт и Билли Ард.
-- Аркаша выиграл, -- сказал Гарбузенко, -- он красивый, пусть его и фотографируют.
-- И ты ничего, -- возразил Аркадий Дысин, -- ты -- смуглый.
-- Короче, ты судья, Жульверн Арамович, ты и решай, -- высказался Гарбузенко.
-- Какой там судья, -- покачал головой Хачатурян, -- Бог вам судья, ребята.
-- Идея! -- сказал Дысин, вытащил монету, бросил ее на ковер.
-- Орел! -- закричал Гарбузенко.
Дысин задумался.
-- Решка, -- молвил он наконец. Хачатурян шагнул вперед, придавил монету носком лакированного ботинка.
-- Победила дружба! -- торжественно выкрикнул он.
    Зазвучали аплодисменты. Спортсмены покинули зал, вышли на улицу. Из-за угла, качнувшись, выехал троллейбус. Друзья поднялись в салон.
Три старушки деликатно уступили им места.

Старый Петух, Запеченный В Глине

Моя жена проснулась и спрашивает:
-- Кто может звонить в четыре утра? Даже интересно... Ты не спишь? Я сказал:
-- Ничего интересного.
Раньше, еще в Союзе, лет двадцать назад, это могли быть знакомые пьяницы. Помню, дисквалифицированный боксер Литовченко кричал мне:
-- Еду! Жди! Готовь закуску! Я вяло сопротивлялся:
-- Сейчас ночь.
-- Вечно у тебя ночь, когда я звоню.
-- Да и выпивки нет. В ответ раздавалось:
-- Должен тебя разочаровать: есть, и в неограниченном количестве...
Так было в Союзе.
Я встал, прикрывшись газетой. Пол был теплый. Подошел к телефону. Слышу, говорят по-английски:
-- Это полиция. С вами желает беседовать...
-- Кто? -- не понял я.
-- Мистер Страхуил, -- еще раз, более отчетливо выговорил полицейский.
И тут же донеслась российская скороговорка:
-- Я дико извиняюсь, гражданин начальник. Страхуил вас беспокоит. Не помните? Восемьдесят девятая статья, часть первая. Без применения технических средств.
Я все еще не мог сосредоточиться. Слышу:
-- Шестой лагпункт, двенадцатая бригада, расконвоированный по кличке Страхуил.
-- О, Господи, -- сказал я. Страхуил повысил голос;
-- Все, начальник, испекся. Припухаю у ментов в районе Двадцать первой и Бродвея. Надо срочно выкуп заплатить. А у меня тут, кроме вас, ни одного солидного знакомого. Шплинта зарезали. Володя-Рваный лечится от алкоголизма.
-- Что произошло? -- спрашиваю.
-- Да ничего особенного. В Сирее повязали, гады. С мантелем в руках.
-- Что значит -- с мантелем?
-- Я мантель примерял, такой каракулевый, дамский.
  Тут я наконец все понял:
-- Ты шубу украл?
-- Какой--украл?! Пытался. А то сразу--украл. Пытался и украл -- вещи разные. Это как день и ночь.
Я задумался--что происходит? Одиннадцать лет я живу в Америке. Шесть книг по-английски издал. С Джоном Апдайком лично знаком. Дача у меня на сотом выезде. Дочка--менеджер рок-группы «Хэви метал». Младший сын фактически не говорит по-русски. И вдруг среди ночи звонит какой-то полузабытый ленинградский уголовник. Из какой-то давней, фантастической, почти нереальной жизни. Просит за него выкуп уплатить -- четыреста долларов.
-- Иначе, -- говорит, -- в тюрьму отправят, к черномазым. Удовольствие ниже среднего.
Я вынес телефон на кухню. Потянулся за сигаретами. Слышу:
-- Гражданин начальник, захватите четыреста пятьдесят для ровного счета. Надо же отметить это дело, выпить по такому случаю.
Тут я немного опомнился, спрашиваю:
-- Который час, ты знаешь?
-- По московскому времени скоро двенадцать.
-- При чем тут московское время?! Но полицейский мне уже адрес диктует:
-- Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
-- Гражданин начальник, выручайте! Моя жена спросила:
-- Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
-- Кто это? -- спрашивает жена.
-- Так, -- говорю, -- знакомый артист.
-- Что у него случилось?
-- Денег просит.
-- Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
-- Видимо, -- говорю, -- у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю:  ведь рассказать кому-то -- не поверят. Это только с  русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг -- звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
-- Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам...
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед -- сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через  зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью  прочел:
«Бог -- это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
-- Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
-- Мистер Страхуил -- ваш друг? Я кивнул.
-- Что вы можете сказать о нем?
-- Только хорошее.
-- Где вы познакомились?
-- В тюрьме.
-- Когда, за что и где вы отбывали наказание?
-- Я был надзирателем.
-- Извините?
-- Я был охранником, коллега.
-- Называйте меня -- сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
-- Под Сыктывкаром.
-- Пожалуйста?
-- Под Сыктывкаром.
-- Это в Польше?
-- Нет.
-- Тогда в России?
-- Совершенно верно.
-- За что мистер Страхуил отбывал наказание?
-- В общем-то за правду.
-- Что это значит?
-- За антикоммунистическую деятельность.
-- Ограбление, убийство?
-- Не думаю.
-- Вчера он пытался украсть женскую шубу.
-- Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
-- Вот и я так думаю -- зачем? Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
-- Скажите, я обязан был давать эти показания?
  -- Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
-- Пока, -- сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме,
Я взглянул на часы -- половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.
-- Зайдем? -- спрашиваю.
-- Не сюда.
-- Ты же хотел позавтракать...
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску -- «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом, Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.
Я сказал:
-- Здесь недорого.
-- Не имеет значения, -- ответил Страхуил. И тут же добавил:
-- Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:
-- А выпивка у них есть? Я перебил его:
-- Как ты сюда попал?
-- В смысле -- на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на день конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается -- ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба  завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь -- это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
-- Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
-- В смысле?
-- В смысле горючего. Магазин за углом.
-- Не стоит, -- говорю, -- рано.
-- Что значит -- рано? Мы же не в республике Коми. Здесь, гражданин начальник, всегда есть место подвигу.
-- Это лишнее.
-- Лишнее? -- приподнял брови Страхуил. -- Все у тебя лишнее, начальник! Кто знает, что в жизни главное, что лишнее. Вот я расскажу тебе историю про одного мужика. Был он королем шмена на Лиговке. И его наконец повязали. Оттягивает король что положено, возвращается домой. А у него три дочери в большом порядке. Упакованы, как сестры Федоровы. Старшая ему и говорит: «Батя, живи у меня...»
Все это стало мне надоедать. Я понял, что должен защититься от надвигающегося хаоса. Он преследовал меня в Союзе, я уехал. Теперь он настиг меня в Америке. Хаос и абсурд.
Страхуил продолжает:
-- Она ему: «Живи, говорит, у меня, батя. Вот тебе койка. Вот тебе любая бацилла из холодильника: колбаска, шпроты, разные ессентуки...»
Тут я прервал его:
-- Откуда ты свалился на мою голову?
Страхуил не обиделся:
-- Вот принесу горючего, бухнем и разберемся.
-- Еще раз говорю -- не стоит.
Друг мой отложил вилку, задумался. Лицо его озарилось светом глубокой выстраданной правоты.
Я услышал:
-- По-твоему, жизнь -- что? Она -- калейдоскоп. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты начальник, завтра я. Вспомни Чинья-Ворык. Вспомни автомобильную мойку на Конюшенной.
Господи, да я и без него все помнил. Прожитая жизнь только кажется бесконечной, воспоминания длятся одну секунду. Конечно, я все помнил.
 
1965 год, ноябрь. Лагерь усиленного режима на станции Чинья-Ворык. Я военнослужащий, контролер штрафного изолятора.
Праздники ощущаются даже в лагерной зоне. У заключенных -- выстиранные робы, начищенные дегтем сапоги. Над канцелярией вяло полощется широкий бледно-розовый транспарант:
«Через добросовестный труд--к социализму!»
Я сижу на вахте у знакомого инструктора. Он чинит мою бляху с напайкой. Над его столом -- репродукция, вырванная, очевидно, из поваренной книги: жареный цыпленок, декорированный яблоками.
Звонит телефон:
-- Срочно зайдите к лейтенанту Токарю. Инструктор одалживает мне свой ремень. Я нехотя иду к зданию администрации.
-- Есть дело, -- говорит Токарь, -- собирайтесь. Берите конвоира. Выводите бригаду из двух человек на отдельную точку. Хуриев вас проинструктирует.
-- Что еще за дело?! -- говорю. -- Сегодня праздник!
Токарь приподнялся, одернул гимнастерку и сказал:
-- Канализационная труба этого не знала, взяла и лопнула.
Он помолчал и добавил:
-- Я ей от души сочувствую, потому что и мое терпение лопается. Ясно? Действуйте...
Через полчаса мы были на вахте: караульный и двое зэков-сантехников. Естественно, у всех дурное настроение -- праздник. Хотя работы там было часа на два.
-- В три будем дома, -- сказал я одному из зэков. Тот в ответ:
-- Ну и что хорошего? Второй добавил:
-- Не дома, а в колонии усиленного режима-- 1314/6.
Мы вышли из зоны, спустились к подстанции. Караульный сел на ящик из-под огурцов. Зэки разожгли костер, покурили, взяли лопаты.
День был морозный, солнечный. Дым над зоной поднимался вертикально. В поселке за ручьем играла музыка:

Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии...

Так прошло около часа. Раза два зэки устраивали перекур. Впрочем, работали они добросовестно. Хотя бы судя по тому, что разделись,
Зэки были тощие, мрачноватые, примерно одного роста. Такие не запоминаются. Правда, один из них без конца ходил мочиться. Он-то вдруг и подошел ко мне:
-- Хорошая погода, гражданин начальник. Я спросил:
-- Что надо?
Зэк подошел еще ближе -- так, что караульный выкрикнул:
-- Стой на месте!
Зэк остановился, доверительно подмигнул мне и сказал:
-- Начальник, давай его схаваем ради праздника.
-- Кого?
-- Да петуха,
-- Какого еще петуха?
-- А вон, смотри.
Действительно, возле ручья гулял петух. Наверное, забрел сюда из Чинья-Ворыка.
-- Вы что, -- говорю, -- совсем обнаглели?!
-- В чем дело, начальник?
-- Петуха не трогать. Продолжать работу.
-- Начальник!
-- Ни в коем случае.
Зэк молитвенно сложил на груди руки. Заговорил драматической лагерной скороговоркой:
-- Начальник, кто узнает?! Я его уделаю в момент. Исполню как врага народа. А если что, ты не в курсе.
-- Еще бы, -- говорю.
-- Он даже пикнуть не успеет. Вот и будет праздник.
-- Особенно, -- говорю, -- для петуха. После этого я смягчился и голосом лейтенанта Токаря выговорил:
-- Действуйте.
Зэк свистнул, подзывая напарника. Я помахал караульному, чтобы не стрелял. Сантехники побежали к ручью.
  Петух оказался неумным. Повел себя как участник троцкистско-зиновьевского блока. То есть простодушно зашагал навстречу собственной гибели. Ему бы удрать, так нет: развинченной мультипликационной походкой он двинулся в атаку. Головою поводил, как знаменитый саксофонист Чевычелов.
Через минуту все было кончено. Я огляделся -- свидетелей нет.
Зэки вырыли ямку. Ощипывать петуха не стали. Просто вымазали его глиной и забросали сучьями. А сверху разожгли костер. Так он и спекся.
Караульный счел нужным объяснить мне:
-- Глина вместе с перьями отвалится. Я кивнул, дав понять, что считаю эту информацию ценной.
Зэк подошел и говорит мне:
-- Отпусти в поселок.
-- За водкой, что ли?
-- Почему за водкой? За портвейном. А то сразу -- за водкой...Водка и портвейн -- большая разница. Это как день и ночь.
-- Ни в коем случае.
-- Начальник!
-- Категорически исключено.
-- Я через пять минут вернусь.
-- Нельзя.
Я знал, что говорю. Культпоход в поселок мог закончиться большим скандалом. А может, и кровопролитием. Достаточно было встретить патрульных.
-- Это лишнее, -- повторил я твердым голосом.
-- Лишнее? -- переспросил он, сощурившись. -- Что значит лишнее?! Кто его знает, что в жизни главное и что лишнее? Может, портвейн--это как раз самое главное...
-- Кончай, -- говорю, -- философствовать. В поселок я тебя не отпущу.
-- Начальник!
-- Это лишний разговор.
Зэк презрительно оглядел меня и спрашивает:
-- Хочешь, расскажу тебе историю про одного старого шмаровоза?
-- Ну.
-- Был он королем у себя на Лиговке, и вот его повязали. Оттянул король пятерку, возвращается домой.
  А у него три дочери живут отдельно, чуть ли не за космонавтов вышедпш. Старшая дочь говорит: «Живи у меня, батя. Будет тебе пайка клёвая, одежа, телевизор...» Король ей: «Телевизора мне не хватало! Я хочу портвейна и желательно «Таврического»!» А дочка ему:
«Портвейн--это лишнее, батя!» Тут он расстроился, поехал к другой. Средняя дочь говорит: «Вот тебе раскладушка, журнал «Огонек», папиросы...» Тут я перебил его:
-- Хватит. Жрите своего петуха и кончайте работу. Короче, ограничились мы петухом. Кстати, я его так и не пробовал. Не смог. Одно дело -- курица из магазина. И совсем другое--птица, которой свернули шею у тебя на глазах. Да и соли, откровенно говоря, не было.
В конце зэк еще раз спросил:
-- Не отпустишь в поселок?
-- Нет.
-- Ну, смотри. Жизнь--она длинная. Сегодня ты начальник, завтра я.
Вот, думаю, нахальная физиономия. Мало ему петуха. Я ведь и так, между прочим, рискую.
Однако поздно было ссориться. К этому времени стемнело. Надо было забросать снегом костер и возвращаться.
История не кончается.
Прошло двенадцать лет. За это время я демобилизовался и стал писателем-нонконформистом. Разумеется, меня не печатали. Тем более, что начал я с кошмарных лагерных рассказов.
Короче, я все больше пил и все меньше соблюдал осторожность.
В результате мои сочинения попали на Запад. Некоторые были там опубликованы. А я был уволен с последнего места работы. С полуразрушенной баржи, которую добросовестно охранял.
Дальнейшие события излагаю отрывисто, как бы пунктиром. Мелкое диссидентство. Встречи с перепуганными западными журналистами. Обвинения в притонодержательстве и тунеядстве. (Участковый Баенко говорил мне: «Из твоего дома выбегали полуодетые женщины». Я требовал логики: «Если у меня притон, они должны были наоборот--вбегать». Затем -- какие-то неясные побои в милиции. (Я бы воспринял их как случайность, не повторись они дважды.) И наконец-- Каляевский спецприемник, бывшая тюрьма на Шпалерной.
Подробности описывать не желаю. Коротко скажу --в тюрьме мне не понравилось. Курить запрещено. Читать запрещено. Питание отвратительное. Спишь на голых досках. Но самое жуткое, что я там испытал, -- это было даже не хамство, а публичные физиологические отправления. Железная лохань посреди камеры внушала мне неподдельный ужас. Так выяснилось, что я--интеллигент.
Тюремная обслуга вела себя очень агрессивно. Гораздо агрессивнее, чем в лагере. И даже медики отличались странной жестокостью.
Помню, заболел один мой сокамерник. Мы вызвали фельдшера. Фельдшер спросил:
-- Что у тебя болит?
-- Живот и голова.
Фельдшер достал из кармана таблетку. Разломил ее пополам:
-- Это тебе от живота. А это от головы. И прибавил:
-- Да смотри, не перепутай...
Шесть дней меня продержали в камере. Затем вывели на работу. Мне достался гараж Управления милиции на Конюшенной площади. Нужно было вырыть довольно большую яму. Так называемую мойку для автомашин.
В гараж мы с конвоиром явились пешком. Он представил меня трем работягам, которые загорали на листах фанеры. Он сказал:
-- Присматривайте за этим декадентом. Конвоир ушел. Сказал, что явится за мной к пяти. Посреди двора лежали тени от церковных куполов.
То и дело мои работяги вставали, переносили фанерные листы на солнце. Я спросил у них:
-- Так что мне делать?
Тот, что повыше, откликнулся:
-- Закуривай.
И кинул мне пачку «Беломора».
Второй, ухмыльнувшись, сказал:
-- Правда, что от работы люди...?
-- Что? -- я не расслышал.
-- Глохнут! -- заорал он.
  Оба долго, радостно посмеивались.
Так прошло около часа. В основном мы курили и беседовали, сидя на досках. Того, что был постарше, звали Генычем. Высокого -- Мишаней.
Затем наступил обеденный перерыв. Работяги достали свои бутерброды. Я встал и отошел. Высокий окликнул меня:
-- Але! Раздолбай Иваньга! Иди питайся.
И протянул мне куриную ногу.
Это был высокий тощий человек с усами. Кисть его руки была украшена зеленоватой надписью: «Второй раз бью по трупу!»
Его лицо показалось мне знакомым. Да и он как-то странно на меня поглядывал. Затем вдруг поинтересовался:
-- Ты в армии служил?
-- Естественно.
-- В охране?
-- Ну.
-- Не в Устьвымлаге?
-- В Устьвымлаге.
-- Чинья-Ворык помнишь?
-- Ну, допустим.
-- А как мы петуха уделали?
Он встал и чопорно представился:
-- Потомственный зэка Володин. Кличка -- Страхуил. Последняя судимость -- кража.
-- Предпоследняя, -- исправил Геныч, -- не зарекайся...
Конечно, я все помнил. Память наша -- как забор, что возле Щербаковских бань. Чуть ли не каждый старается похабную надпись оставить.
Страхуил между тем возбудился:
-- Помнишь, я говорил тебе, начальник: жизнь -- она калейдоскоп. Сегодня ты меня охраняешь, завтра я буду в дамках. Сегодня я кайфую, завтра ты мне делаешь примочку.
-- Короче, -- вмешался Геныч.
-- Короче, ты меня за водкой не пустил? А я тебя...
Он выждал паузу и закричал:
-- Пускаю! И затем:
-- Вот шесть рублей с мелочью. Магазин за троллейбусной остановкой.
  Я сказал:
-- Ребята, это лишнее. Нас у вахты проверяют.
-- Липшее? -- его глаза округлились. -- Знаешь, что лишнее в жизни, начальник? Алименты, хронический трипак и уголовный кодекс... Вот я тебе расскажу историю про одного домушника с Лиговки. Дотягивает он свой четвертной...
-- Кончай, -- прервал его Геныч, -- магазин закроют.
-- Сейчас полтретьего.
-- А может, у тебя история на пять часов?! Короче, я пошел за водкой. А потом ходил один из работяг. И мы все говорили о жизни. А потом явился конвоир, и его тоже угостили водкой. Он сначала руками замахал:
-- Я на службе! А затем говорит:
-- Мне--полную.
  Геныч долкл:
-- Сам люблю полненьких. Конвоир опьянел, и я сказал ему:
-- Жизнь--калейдоскоп. Сегодня ты начальник, завтра я.
А конвоир вдруг заплакал и говорит:
-- Я курсы бульдозеристов чуть не окончил. Отчислен из-за сотрясения мозог...
А потом работяги вызвали такси, и Геныч объяснил шоферу:
-- Улица Каляева, шесть. А шофер говорит:
-- Куда их, в тюрягу, что ли? Геныч обиделся за нас:
-- Не в тюрягу, а в пенитенциарное учреждение, мудила!
И мы с конвоиром всю дорогу пели:

Ты сегодня мне принес
Не букет из алых роз,
Не тюльпаны и не лилии...

Вентилятор гонял по комнате тяжелый запах лука. Кот приподнял голову и медленно ушел. В очередной раз стихла музыка.
 
Я уже не слушал:
-- Едет тот пахан в законе к младшей дочери. Она ему: «Располагайся, батя! Вот тебе диван, места общего  пользования, напротив -- красный уголок». Король ей говорит: «Не хочу я ессентуков, раскладушек и вашего общего пользования! Хочу портвейна белого, желательно «Таврического», ясно?!» А шкура в ответ: «Это, мол, лишнее!» Он ей внушает: «Да лишнего-то мне как раз и надо, суки вы позорные!» А девки ни в какую. Знаешь, чем все это кончилось?
-- Ну?
Страхуил выдержал паузу и голосом опытного рассказчика закончил:
-- Дочь пошла за ряженкой, а он в сортире на ее колготках удавился.
Страхуил умолк. Как-то странно поморщился. В глазах его блеснули слезы. Я спросил:
-- Ты чего?
-- Пахана, -- отвечает, -- жалко. Мне стало все это решительно надоедать. Я приподнялся, говорю:
-- Ну, мне пора.
Мне и в самом деле надо было готовить очередную передачу.
-- Прощай, начальник.
-- Будь здоров.
-- Еще увидимся.
-- Теперь уже не сомневаюсь.
-- Я в смысле денег.
-- Не спеши.
Я натянул плащ, толкнул вертящиеся двери. Заглянул еще раз с улицы в окно.
Около стола вертелся кот. Мой приятель кормил его из своей тарелки.

Роль

Около двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью "Русский бальзам".
  Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит:
  - Это все равно, что соблазнить малолетнюю... Дорожинскому было пора идти, он нам мешал. Сначала я думал, что ему нравится Лида. Но когда он поинтересовался - где уборная, я решил, что вряд ли. Просто он не мог уйти. Знал, что пора, и не мог. Это бывает... На кухне был диван, и Лида предложила:
  - Оставайся.
  - Нет, - сказал Эдик, - я буду думать, чем вы там занимаетесь.
  - Не говори пошлостей, - сказала Лида.
  - А что я такого сказал? -притворно удивился Дорожинский.
  Он заявил, что хочет выкурить сигарету. Все молчали, пока он курил. Я - оттого, что злился, а Лида всегда была неразговорчивой.
  Я боялся, что он захочет чаю.
  Наконец Дорожинский сказал: "Ухожу". Затем, уже на лестнице, попросил стакан воды. Аида достала "Нарзан", и Эдик, стоя, выпил целую бутылку...
  - Ушел, - сказала Лида, - наконец-то. Мне ужасно хотелось побыть с тобой наедине. Знаешь, что я ценю в наших отношениях? С тобой я могу помолчать. С остальными мужчинами все по-другому. Я знаю-от меня чего-то ждут. И если угощают, например, шампанским, то это ко многому обязывает. А с тобой я об этом не думаю. Просто хочу лежать рядом и все...
  - Хорошенькое дело, - сказал я.
  - Глупый, - рассердилась Лида, - ты просто не в состоянии оценить...
  С Лидой у меня все это продолжалось год или чуть больше.
  Работала она бортпроводницей. К своей работе относилась чрезвычайно добросовестно. Работа для нее была важней любви.
  В этом смысле Лида напоминала актрису или балерину. Будущее для нее определялось работой. Именно работой, а не семьей.
  Иногда ей приходилось летать двенадцать часов в сутки. Она смертельно уставала. Вернувшись, могла думать только о развлечениях.
  Как выяснилось позже, она меня не любила. Но я звонил ей каждый день. Лишал ее возможности увлечься кем-нибудь другим.
  Лида была привлекательна, этого требовала работа стюардессы. В ее привлекательности был какой-то служебный оттенок. Высокая и стройная, Лида умело пользовалась косметикой. Она следила за ногтями и прической. Случись пожар - она не вышла бы из дома в штопаных чулках.
  Голос у нее был одновременно ласковый и требовательный. Лицо не казалось глупым, даже когда она танцевала или вертелась перед зеркалом.
  Как-то раз я ждал ее ночью в аэропорту. Сначала через узкий турникет высыпали пассажиры. Затем я ждал еще минут пятнадцать. И наконец увидел Лиду. Она шла рядом с тремя пилотами. Она была в изящном форменном пальто и сапожках. На пилотах были теплые куртки. Все они казались усталыми и молчали, четыре товарища после нелегкой работы...
 
  Лиде, как я понимаю, было тоскливо со мной. До стоинства, которыми я обладал, ей не импонировали. Например, я был эрудитом. Вот и сейчас у меня был наготове подходящий афоризм Шопенгауэра. Что-то о равновесии духовных и плотских начал.
  Но Лида шепнула: "Я поставлю чайник". И ушла на кухню.
  Я не зря так много говорю об этой женщине. Правда, не она - центральная героиня рассказа. Однако все произошло у нее дома. И к тому же она мне все еще нравится.
  Около часа ночи раздался телефонный звонок. Лида прибежала из кухни, схватила трубку.
  - Тошка! - закричала она. - Радость ты моя! Откуда? На съемках? Ну конечно, приезжай. Какой может быть разговор?! Едешь до Будапештской, шестнадцать, квартира-тридцать один... Все, жду!..
  Я сказал;
  - Это что же, выметаться мне, или как?
  - Зачем? - сказала Лида. - Тошку мы уложим на кухне. Она же понимает...
  - Я думал, Тошка - это он.
  - Что значит - он?
  - Например, Тошка Чехов.
  - Тошка-актриса. Работает на Малой Бронной. Снимается в кино. Помнишь - "Мужской разговор", "Назову тебя Юркой"?.. Она играет женщину, которая падает на рельсы.
  - Не помню, - сказал я.
  - Она в купе с Джигарханяном едет.
  - Не помню.
  - Картина Одесской студии. "Назову тебя Юркой". Может, ты и фильма не видел?
  - Нет, - сказал я...
  Через полчаса телефон зазвонил снова.
  - Господи, - кричала Лида, -до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси-до проспекта Славы, шестнадцать...
  - Роскошная дама, - засмеялась Лида, - такси ей подавай...
 
  Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась. Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груда, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит:
  - Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?!
  - Нет, - смутилась Лида, - ты все перепутала. Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться.
  - Я, - говорю, - представьте себе - другой, еще неведомый избранник.
  - Чего это он? - поразилась гостья.
  - Не обращай внимания, - сказала Лида. Антонина Cеоргиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила:
  - Хоть выпить-то есть?
  - Все кончилось, - сказала Лида, - поздно. Тебе уже хватит.
  - Что значит - хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа?
  - У меня нет денег!
  Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом... И даже с оттенком торжественной угрозы.
  - Денег навалом, - брезгливо обронила гостья.
  - Все равно, - сказала Лида, - уже третий час ночи. Рестораны закрыты...
  Коробку с "Русским бальзамом" она незаметно поставила в шкаф.
  - Ну и жизнь в этой колыбели революции! - сказала гостья.
  Заюц! потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак:
  "Весь этот год-сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, Но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель - двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: "Шапки долой! Перед вами - актриса!" Общий восторг! Короче, Людка - в трансе. Я - в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: "Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?.." Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья... Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади..."
  - Женька Евтушенко? - спросила Лида. "Ну... Высоцкий был иа съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк... Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я. говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие..."
  Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала:
  - Я с утра в резерве. Так что надо спать ложиться.
  - Ерунда, - протянула гостья, - сиди. Успеете еще...
  Тут мы услышали пошлость. Лида смутилась, я отвернулся и закурил. Мне все это стало надоедать.
  Я умылся. Затем поставил будильник на восемь утра. То есть вел себя почти демонстративно.
  Лида сложила в раковину грязную посуду. Она казалась такой усталой. Наша гостья тоже приуныла. Потом мы все легли.
 
  - Ой, нет, - сказала Лида, когда я тронул ее за плечо, - успокойся, ради Бога. Поздно... Какие все мужчины - гады!
  - Все! Что значит - все? - сказал я.
  Но девушка уже спала. Или притворялась, что спит...
  Проснулся я около шести часов. Комната была залита невесомым июньским светом. Я сел, огляделся и едва не вскрикнул.
  За стеклянной дверью на кухне танцевала Антонина Георгиевна. Танец был изысканный, грациозный, с нео бычными фигурами, долгими паузами. В руке она держала легкий газовый платок. Бесшумно двигаясь, взмахивая платком, она задевала то край умывальника, то стенные часы, то цветочный горшок.
  Глаза ее были полузакрыты. На лице я заметил выражение тихого счастья. Этот безмолвный хореографический номер производил ужасное и трогательное впечатление.
  Я разбудил Лиду, и несколько мгновений она следила за гостьей. Потом натянула халат, включила магнитофон и с грохотом отворила рамы. Мне нравилось, что Лида всегда так быстро переходила от глубокого сна к активной деятельности. За исключением тех минут, когда я домогался ее любви...
  Я посмотрел в окно. С девятого этажа казалось, чхо ка земле царит абсолютный порядок. Газоны ярко и аккуратно выделялись на сером фоне. Ровные линии деревьев образовывали четкие углы на перекрестках. В эту секунду я испытал знакомое чувство, от которого мне делается больно. Мне захотелось оказаться там, на ветру перекрестков. Там, где человеческое равнодушие успокоило бы меня после всей этой духоты, любви и нежности...
  Гостья услышала шум и оказалась на пороге.
  - Чего ты поднялась? - спросила Лида. - Еще автобусы не ходят.
  - Нужно позвонить в Москву. - Антонина Георгиевна решительно сняла трубку.
  По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили.
  - Семен, - крикнула она, - ты дома?
  - Ты всех разбудишь, ненормальная, - сказала Лида.
  - Семен, значит, ты дома! А я была уверена, что ты развлекаешься!
  - Тошка, перестань, - сказала Лида и добавила: - Это ее муж...
  - Я думала, что у тебя сублимация. Должен же ты сублимировать научный потенциал?! Отвечай, вейсманистморганист!.. Где Митя? Позови Митю! Позови моего сына, негодяй! Позови, иначе я буду звонить каждые три минуты! Причем не тебе, а самому Косыгину!..
  - Перестань, - сказала Лида, - ты у меня в гостях. Ты не должна оскорблять людей. Мне это неприятно.
  Антонина Георгиевна бросила трубку. На лице ее выступили розовые пятна.
  - Поеду на "Ленфильм" и все скажу Киселеву. Кисель меня поймет.
  - В шесть часов утра? - засмеялась Лида. - Тебе придется излить душу швейцару.
  - Я скажу им все, - продолжала гостья, - абсолютно все. Я им такое припомню! Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевского сделали эпилептиком... Достоевского им не прощу! Вот кого жалко, хоть он и украл, паскуда, мой сюжет!..
  - Успокойся, - говорила Лида, - успокойся. Ложись и спи. Дать тебе валерьянки?
  - Поеду на "Ленфильм" и крикну в матюгальник:
  "Да здравствует Солженицын!"...
  Лида обняла ее и с трудом уложила в постель. Мы тоже легли.
 
  - Ненормальная, - шепнула Лида, - Тошка - ненормальная. Я в этом окончательно убедилась. Ей нельзя пить. Ей надо лечиться. Казалось бы, жизнь дала человеку все! Славу, деньги, общественное положение, муж - кандидат наук, зоолог... Сын шахматами увлекается, близорукий, правда...
  - Ты понимаешь, - начал я, - кино - это много ступенчатая иерархическая система. На заводе, скажем,
  все трудящиеся более или менее равны. А значит, тяжелым комплексам нет места. В кино же расстояние от нуля до высшей точки - громадное. А значит, все показатели на шкале достоинств...
  - Откуда ты знаешь про кино? - спросила Лида.
  - Догадываюсь. Существует интуиция...
  - А про завод?
  - Допустим, я был на экскурсии, читал и вообще...
  - Что ты можешь знать, сидя в этой дурацкой библиотеке? - усмехнулась Лида.
  - Да, я работаю в библиотеке. Не понимаю, что тут смешного. По-твоему, старший библиограф не имеет отношения к литературе?
  - Старший продавец ювелирного магазина тоже имеет отношение к золоту.
  - Ты не учитываешь...
  - Хватит, -шепнула Лида, - я все это слышала тысячу раз. Спи, дорогой.
  - Я только хотел объяснить, что есть внешняя сторона жизни, которую индусы называют пеленой Майа...
  Но Лида уже спала. Или притворялась, что спит...
 
  Не прошло и часа, как отворилась дверь. Тошка стояла на пороге в дождевике и газовой косынке.
  - Все,-заявила она, - беру такси до Комарова. Там живет Светка Маневич, и я поселюсь у нее. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха.
  - Какая же ты беспокойная! - сказала Лида. - Подожди минут двадцать. Поедем вместе.
  И она подошла к зеркалу. С этой минуты Лида была так далека от нас!
  Мне нравилось смотреть, как Лида одевается. Как она причесывает волосы. То есть занимается всеми этими женскими делами.
  Лично я пребываю в жестоком конфликте с одеждой. Надевая брюки, всегда теряю равновесие. Мучительно просовываю голову в узкий хомут застегнутой сорочки. Расправляю мизинцем подвернувшийся задник ботинка.
  Леда жила в полном мире с косметикой, тряпками, обувью. Одевалась спокойно, умело и даже талантливо. Вся процедура напоминала строгий классический танец.
  Она тронула щеки розовой кисточкой. Законченным резким движением подвела губы. В ее руках пронзительно чирикнул флакон с духами. Легкий след пудры остался на зеркале.
  В заключение был обеими руками медленно натянут короткий рыжеватый парик.
  - Зачем? - спрашивал я месяца два назад. - У тебя же чудесные волосы! Лида мне объяснила:
  - В парикмахерской много народу и душно. А на работе я обязана быть интересной в смысле головы. Мы летим в десяти километрах над землей. Расстояние ощущается, даже если не смотреть в иллюминатор. Кто-то летит впервые, боится, нервничает. Ну и так далее. А я должна быть в форме. Я таким образом показываю - не бойтесь! Все нормально. Ничего особенного. Видите, как я мило улыбаюсь? Конфеты и лимонад - это для вида. В действительности я существую, чтобы каждого пассажира заверить - не бойся. Если уж эта красивая, юная девушка-и то не боится... Пойми, это такая роль. Бортпроводница - не профессия, а роль...
 
  Лида надела форменный костюм с металлическими пуговицами. Мы спустились в лифте. Антонина Георгиевна без конца твердила:
  - Еду на "Ленфильм". Буквально на одну минуту. Плюну в рожу Киселеву и скажу. "Чиновнику - от драматической актрисы! Распишитесь в получении!" Или - еще лучше. Зайду в художественную часть и крикну: "Идиоты! Не может художественное целое подчиняться художественной части!.. "
  Лида ее не слушала. Моя девушка находилась где-то вдали. Может быть, на холодном поле аэродрома. А может быть, выше, еще выше, за облаками...
  На перекрестке мы расстались. Лида села в автобус, махнув нам рукой. Антонина Георгиевна пыталась остановить такси.
  Я чувствовал себя неловко. Жаль, что у меня не было денег. Обычная история...
  - Ну, мне пора, - сказал я Тошке, - извините. Проводить вас, к сожалению, не могу. Библиотека на территории порта, режим довольно строгий. А мае еще надо домой заехать...
  Тут я заметил, что она плачет. Это страшное дело, когда актрисы плачут в нерабочие часы. Это ужасно. просто ужасно...
  Я быстро попрощался и зашагал к троллейбусной остановке.
  Было утро. Машины прижимались к тротуарам. Солнце поднялось над крышами. Лучи его коснулись стекол.
  Оглядевшись, я неожиданно подумал, что сижу в театре. Занавес раздвинут, свет погас. Актеры давно уже на сцене. Реальная жизнь осталась за кулисами. И ты, как мальчишка, - бессилен. Ты знаешь, что Яго, допустим, подлец, и не вмешиваешься. Все равно ты -не можешь помочь. И вообще - где артисты, - где зрители? Кто за кем наблюдает? Кому надо хлопать в финале?.. Все перепуталось... А что, если сам барометр рождает непогоду?..
  Вдоль ограды под липами желтели скамейки. Я сел. достал из кармана помятый "Беломор". Слабость и горечь мешали подняться. А может, это была следствием кошмарной ночи?
  Через несколько минут я овладел собой. Решил идти пешком до Горьковской и там сесть в метро. К этому времени моя походка уже напоминала походку Брюса из фильма "Золотая долина".
 
  Назавтра я прочитал в газете траурное сообщение. ИЛ-124, следовавший во маршруту Ленинград-Адлер, разбился. Все погибли. В том числе знаменитый эстрадный артист, корреспондент "Огоньке" и несколько японских дипломатов.
  Я позвонил диспетчеру аэропорта. Мне сказали, что Лида жива. Она находилась в резерве.

Когда-то мы Жили В Горах

Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть.
Когда-то мы жили в горах. Тучи овец покрывали цветущие склоны. Ручьи -- стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость, -- огибали тяжелые, мокрые валуны. Солнце плавилось на крепких армянских затылках. В кустах блуждали тени, пугая осторожных.
Шли годы, взвалив на плечи тяжесть расплавленного солнца, обмахиваясь местными журналами, замедляя шаги, чтобы купить эскимо. Шли годы...
Когда-то мы жили в горах. Теперь мы населяем кооперативы...
Вчера позвонил мой дядя Арменак:
-- Приходи ко мне на день рождения. Я родился -- завтра. Не придешь -- обижусь и ударю... К моему приходу гости были в сборе.
-- Четыре года тебя не видел, -- обрадовался дядя Арменак, -- прямо соскучился!
-- Одиннадцать лет тебя не видел, -- подхватил дядя Ашот, -- ужасно соскучился!
-- Первый раз тебя вижу, -- шагнул ко мне дядя Хорен, -- безумно соскучился.
Тут все зарыдали, а я пошел на кухню. Мне хотелось обнять тетушку Сирануш.
Тридцать лет назад Арменак похитил ее из дома старого Беглара. Вот как было дело.
Арменак подъехал к дому Терматеузовых на рыжем скакуне. Там он прислонил скакуна к забору и воскликнул:
-- Беглар Фомич! У меня есть дело к тебе! Был звонкий июньский полдень. Беглар Фомич вышел на крыльцо и гневно спросил:
-- Не собираешься ли ты похитить мою единственную дочь?
-- Я не против, -- согласился дядя.
-- Кто ее тебе рекомендовал?
-- Саркис рекомендовал.
-- И ты решил ее украсть?
Дядя кивнул.
-- Твердо решил?
-- Твердо.
Старик хлопнул в ладоши. Немедленно появилась Сирануш Бегларовна Терматеузова. Она подняла лицо, и в мире сразу же утвердилось ненастье ее темных глаз. Неудержимо хлынул ливень ее волос. Побежденное солнце отступило в заросли ежевики.
-- Желаю вам счастья, -- произнес Беглар, -- не задерживайтесь. Погоню вышлю минут через сорок.
Мои сыновья как раз вернутся из бани. Думаю, они захотят тебя убить.
-- Естественно, -- кивнул Арменак. Он шагнул к забору. Но тут выяснилось, что скакун околел.
-- Ничего, -- сказал Беглар Фомич, -- я дам тебе мой велосипед.
Арменак посадил заплаканную Сирануш на раму дорожного велосипеда. Затем сказал, обращаясь к Беглару:
-- Хотелось бы, отец, чтобы погоня выглядела нормально. Пусть наденут чистые рубахи. Знаю я твоих сыновей. Не пришлось бы краснеть за этих ребят.
-- Езжай и не беспокойся, -- заверил старик, -- погоню я организую.
-- Мы ждем их в шашлычной на горе. Арменак и Сирануш растворились в облаке пыли. Через полчаса они сидели в шашлычной.
Еще через полчаса распахнулись двери и ворвались братья Терматеузовы. Они были в темных костюмах и чистых сорочках. Косматые папахи дымились на их беспутных головах. От бешеных криков на стенах возникали подпалины.
-- О, шакал! -- крикнул старший, Арам. -- Ты похитил нашу единственную сестру! Ты умрешь! Эй, кто там поближе, убейте его!
-- Пгоклятье, -- грассируя сказал младший, Леван, -- извините меня. Я оставил наше гужье в багажнике такси.
-- Хорошо, что я записал номер машины, -- успокоил средний, Гиго.
-- Но мы любим друг друга! -- воскликнула Сирануш.
-- Вот как? -- удивился Арам. -- Это меняет дело.
-- Тем более что ружье мы потеряли, -- добавил Гиго.
-- Можно и пгидушить, -- сказал Леван.
-- Лучше выпьем, -- миролюбиво предложил Арменак...
С тех пор они не разлучались...
Я обнял тетушку и спросил:
-- Как здоровье?
-- Хвораю, -- ответила тетушка Сирануш. -- Надо бы в поликлинику заглянуть.
-- Ты загляни в собственный паспорт, -- отозвался грубиян Арменак.
    И добавил:
    -- Там все написано...
Между тем гости уселись за стол. В центре мерцало хоккейное поле студня. Алою розой цвела ветчина. Замысловатый узор винегрета опровергал геометрическую простоту сыров и масел. Напластования колбас внушали мысль об их зловещей предыстории. Доспехи селедок тускло отражали лучи немецких бра.
Дядя Хорен поднял бокал. Все затихли.
-- Я рад, что мы вместе, -- сказал он, -- это прекрасно! Армянам давно уже пора сплотиться. Конечно, все народы равны. И белые, и желтые, и краснокожие... И эти... Как их? Ну? Помесь белого с негром?
-- Мулы, мулы, -- подсказал грамотей Ашот.
-- Да, и мулы, -- продолжал Хорен, -- и мулы. И все-таки армяне -- особый народ! Если мы сплотимся, все будут уважать нас, даже грузины. Так выпьем же за нашу родину! За наши горы!..
Дядя Хорен прожил трудную жизнь. До войны он где-то заведовал снабжением. Потом обнаружилась растрата -- миллион.
Суд продолжался месяц.
-- Вы приговорены, -- торжественно огласил судья, -- к исключительной мере наказания -- расстрелу!
-- Вай! -- закричал дядя Хорен и упал на пол.
-- Извините, -- улыбнулся судья, -- я пошутил. Десять суток условно...
Старея, дядя Хорен любил рассказывать, как он пострадал в тяжелые годы ежовщины...
За столом было шумно. Винные пятна уподобляли скатерть географической карте. Оползни тарелок грозили катастрофой. В дрожащих руинах студня белели окурки.
Дядя Ашот поднял бокал и воскликнул:
-- Выпьем за нашего отца! Помните, какой это был мудрый человек?! Помните, как он бил нас вожжами?!
Вдруг дядя Арменак хлопнул себя по животу. Затем он лягнул ногой полированный сервант. Начались танцы!
Дядя Хорен повернулся ко мне и сказал:
-- Мало водки. Ты самый юный. Иди в гастроном.
-- А далеко? ~ спрашиваю.
-- Туда -- два квартала и обратно -- примерно столько же.
Я вышел на улицу, оставляя за спиной раскаты хорового пения и танцевальный гул. Ощущение было такое, словно двести человек разом примеряют галоши...
Через пятнадцать минут я вернулся. К дядиному жилищу съезжались пожарные машины. На балконах стояли любопытные.
Из окон четвертого этажа шел дым, растворяясь в голубом пространстве неба.
Распахнулась парадная дверь. Милиционеры вывели под руки дядю Арменака.
Заметив меня, дядя оживился.
-- Армянам давно пора сплотиться! -- воскликнул дядя.
И шагнул в мою сторону.
Но милиционеры крепко держали его. Они вели моего дядю к автомобилю с решетками на окнах. Дверца захлопнулась. Машина скрылась за поворотом...
Тетушка Сирануш рассказала мне, что произошло. Оказывается, дядя предложил развести костер и зажарить шашлык.
-- Ты изгадишь паркет, -- остановила его Сирануш.
-- У меня есть в портфеле немного кровельного железа, -- сказал дядя Хорен.
-- Неси его сюда, -- приказал мой дядя, оглядывая финский гарнитур...
Когда-то мы жили в горах. Они бродили табунами вдоль южных границ России. Мы приучили их к неволе, к ярму. Мы не разлюбили их. Но эта любовь осталась только в песнях.
Когда-то мы были чернее. Целыми днями валялись мы на берегу Севана. А завидев красивую девушку, писали щепкой на животе слова любви.
Когда-то мы скакали верхом. А сейчас плещемся в троллейбусных заводях. И спим на ходу.
Когда-то мы спускались в погреб. А сейчас бежим в гастроном.
Мы предпочли горам -- крутые склоны новостроек.
Мы обижаем жен и разводим костры на паркете.
НО КОГДА-ТО МЫ ЖИЛИ В ГОРАХ!

Записные книжки

СОЛО НА УНДЕРВУДЕ

Вошла как-то мать на улицу. Льет дождь. Зонтик остался дома. Бредет она по лужам. Вдруг навстечу ей алкаш, тоже без зонтика. Кричит:
– Мамаша! Мамаша! Чего это они все под зонтиками, как дикари?!

Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся домой. Мы его спросили:
– Выучил Украинский язык?
– Выучил.
– Скажи что-нибудь по украински.
– Например, мерси.

Соседский мальчик:
– Из овощей я больше всего люблю пельмени...

Выносил я как-то мусорный бак. Замерз. Опрокинул его метра за три до помойки. Минут через пятнадцать к нам явился дворник. Устроил скандал. Выяснилось, что он по мусору легко устанвливает жильнца и номер квартиры.
В любой работе есть место творчеству.

– Напечатали рассказ?
– Напечатали.
– Деньги получил?
– Получил.
– Хорошие?
– Хорошие. Но мало.

Гимн и позывные КГБ:
"Родина слышит, родина знает..."

Когда мой брат решил жениться, его отец сказал невесте:
_ Кира! Хочешь, чтобы я тебя любил и уважал? В дом меня не приглашай. И сама ко мне в гости не приходи.

Отец моего двоюродного брата говорил:
– За борю я относительно спокоен, лишь когда его держжат в тюрьме!

Брат спросил меня:
– Ты пишешь роман?
– Пишу, – ответил я.
– И я пишу, – сказал мой брат, – махнем не глядя?

Проснулись мы с братом у его знакомой. Накануне очень много выпили. Состояние ужасающее.
Вижу, брат мой поднялся, умылся. Стоит у зеркала, причесывается.
Я говорю:
– Неужели ты хорошо себя чувствуешь?
– Я себя ужасно чувствую.
– Но ты прихорашиваешься!
– Я не прихорашиваюсь, – ответил мой брат. – Я совсем не прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую.

Жена моего брата говорила:
– Боря в ужасном положении. Оба вы пьяницы. Но твое положение лучше. Ты можешь день пить. Три дня. Неделю. Затем ты месяц не пьешь. Занимаешься делами, пишешь. У Бори все по-другому. Он пьет ежедневно, и, кроме того, у него бывают запои.

Диссидентский указ:
"В целях усиления нашей диссидентской бдительности именовать журнал "Континент" – журналом "КонтинГент"!"

Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит:
– Был ясный, теплый, солнечный...
Пауза.
– Предпоследний день...
И наконец, отчетливо:
– Помпеи!

Атмосфера, как в приемной у дантиста.

Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье.

Убийца пожелал остаться неизвестным.

– Как вас постричь?
– Молча.

"Можно ли носом стирать карандашные записи?"

Выпил накануне. Ощущение – как будто проглотил заячью шапку с ушами.

В советских газетах только опечатки правдивы.
"Гавнокомандующий". "Большевистская каторга" (вместо "когорта"). "Коммунисты осуждают решение партии" (вместо – "обсуждают"). И так далее.

У Ахматовой какда-то вышел сборник. Миша Юпп повстречал ее и говорит:
– Недавно прочел вашу книгу.
Затем добавил:
– Многое понравилось.
Это "многое понравилось" Ахматова, говорят, вспоминала до смерти.

Моя жена говорит:
– Комплексы есть у всех. Ты не исключение. У тебя комплекс моей неполноценности.

Как известно, Лаврентию Берии поставляли на дом миловидных старшеклассниц. Затем его шофер вручал очередной жертве букет цветов. И отвозил ее домой. Такова была установленная церемония. Вдруг одна из девиц проявила строптивость. Она стала вырываться, царапаться. Короче, устояла и не поддалась обоянию министра внутренних дел. Берия сказал ей:
– Можешь уходить.
Барышня спустилась вниз по лестнице. Шофер, не ожидая такого поворота событий, вручил ей заготовленный букет. Девица, чуть успокоившись, обратилась к стоящему на балконе министру:
– Ну вот, Лаврентий Павлович! Ваш шофер оказался любезнее вас. Он подарил мне букет цветов.
Берия усмехнулся и вяло произнес:
– Ты ошибаешься. Это не букет. Это – венок.

Хармс говорил:
– Телефон у меня простой – 32-08. Запоминается легко:
тридцать два зуба и восемь пальцев.

Дело было на лекции профессора Макогоненко. Саша Фомушкин увидел, что Макогоненко принимает таблетку. Он взглянул на профессора с жалостью и говорит:
– Георгий Пантелеймонович, а вдруг они не тают? Вдруг они так и лежат на дне желудка? Год, два, три, а кучка все растет, растет...
Профессору стало дурно.

Расположились мы с Фомушкиным на площади Искусств. Около бронзового Пушкина толпилась группа азиатов. Они были в халатах, тюбетейках. Что-то обсуждали, жестикулировали. Фомушкин взглянул и говорит:
– Приедут к себе на юг, знакомым хвастать будут: "Ильича видели!"

Пришел однажды к Бродскому с фокстерьершей Глашей. Он назначил мне свидание в 10.00. На пороге Иосиф сказал:
– Вы явились ровно к десяти, что нормально. А вот как умудрилась собачка не опоздать?!

Сидели мы как-то втроем – Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал:
– Точность – это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: "Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!"
Бродский перебил его:
– Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!

Сидел у меня Веселов, бывший летчик. Темпераментно рассказывал об авиации. В частности, он говорил:
– Самолеты преодолевают верхнюю облачность... Ласточки попадают в сопла... Самолеты падают... Гибнут люди... Ласточки попадают в сопла... Глохнут моторы... Самолеты разбиваются... Гибнут люди...
А напротив сидел поэт Евгений Рейн.
– Самолеты разбиваются, – продолжал Веселов, – гибнут люди...
– А ласточки что – выживают?! – обиженно крикнул Рейн.

Как-то пили мы с Иваном Федоровичем. Было много водки и портвейна. Иван Федорович благодарно возбудился. И ласково спросил поэта Рейна:
– Вы какой, извиняюсь, будете нации?
– Еврейской, – ответил Рейн, – а вы, пардон, какой нации будете?
Иван Федорович дружелюбно ответил:
– А я буду русской... еврейской нации.

Женя Рейн оказался в Москве. Поселился в чьей-то отдельной квартире. Пригласил молодую женщину в гости. Сказал:
– У меня есть бутылка водки и 400 гр сервелата.
Женщина обещала зайти. Спросила адрес. Рейн продиктовал и добавил:
– Я тебя увижу из окна.
Стал взволнованно ждать. Молодая женщина направилась к нему. Повстречала Сергея Вольфа. "Пойдем, – говорит ему, – со мной. У Рейна есть бутылка водки и 400 гр сервелата". Пошли.
Рейн увидел их в окно. Страшно рассердился. Бросился к столу. Выпил бутылку спиртного. Съел 400 гр твердокопченой колбасы. Это он успел сделать пока, пока гости ехали в лифте.

У Игоря Ефимова была вечеринка. Собралось 15 человек гостей. Неожиданно в комнату зашла дочь Ефимовых – семилетняя Лена. Рейн сказал:
– Вот кого мне жаль, так это Леночку. Ей когда-то нужно будет ухаживать за пятнадцатью могилами.

В детскую редакцию зашел поэт Семен Ботвинник. Рассказал, как он познакомился с нетребовательной дамой. Досадовал, что не воспользовался противозачаточным средством.
Оставил первомайские стихи. Финал их такой:
"...Адмиралтейская игла
Сегодня, дети, без чехла!..."
Как вы думаете, это – подсознание?

Хрущев принимал литераторов в Кремле. Он выпил и стал многословным. В частности, он сказал:
– Недавно была свадьба в дому товарища Полянского. Молодым подарили абстрактную картину. Я такого искусства не понимаю...
Затем он сказал:
– Как уже говорилось, в доме товарища Полянского была недавно свадьба. Все танцевали этот... как его?... Шейк. По-моему, это ужас...
Наконец он сказал:
– Как вы знаете, товарищ Полянский недавно сына женил. И на свадьбу явились эти... как их там?.. Барды. Пели что-то совершенно невозможное...
Тут поднялась Олтьга Берггольц и громко сказала:
– Никита Сергеевич! Нам уже ясно, что эта свадьба – крупнейший источник познания жизни для вас!

Позвонили мне как-то из отдела критики "Звезды". Причем сама заведующая Дудко:
– Сережа!
– Что вы не звоните?! Что вы не заходите?! Срочно пишите для нас рецензию. С вашей остротой. С вашей наблюдательностью. С вашим блеском!
Захожу на следующий день в редакцию. Красивая немолодая женщина довольно мрачно спрашивает:
– Что вам, собственно, надо?
– Да вот рецензию написать...
– Вы, что, критик?
– Нет.
– Вы думаете, рецензию может написать каждый?
Я удивился и пошел домой.
Через три дня опять звонит:
– Сережа! Что же вы не появляетесь?
Захожу в редакцию. Мрачный вопрос:
– Что вам угодно?
Все это повторялось раз семь. Наконец я почувствовал, что теряю рассудок. Зашел в отдел прозы к Титову. Спрашиваю его: что все это значит?
– Когда ты заходишь? – спрашивает он. В какие часы?
– Утром. Часов в одиннадцать.
– Ясно. А когда Дудко сама тебе звонит?
– Часа в два. А что?
– Все понятно. Ты являешься, когда она с похмелья – мрачная. А звонит тебе Дудко после обеда. То есть уже будучи в форме. Ты попробуй зайди часа в два.
Я зашел в два.
– А! – закричала Дудко. – Кого я вижу! Сейчас же пишите рецензию. С вашей наблюдательностью! С вашей остротой...
После этого я лет десять сотрудничал в "Звезде". Однако раньше двух не появлялся.

У поэта Шестинского была такая строчка:
"Она нахмурила свой узенький лобок..."

В Союзе писателей обсуждали роман Ефимова "Зрелища". Все было очень серьезно. Затем неожиданно появился Ляленков и стал всем мешать. Он был пьян. Наконец встал председатель Вахтин и говорит:
– Ляленков, перестаньте хулиганить! Если не перестаните, я должен буду вас удалить.
Ляленков в ответ промычал:
– Если я не перестану, то и сам уйду.

Встретил я как-то поэта Шкляринского в импортной зимней куртке на меху.
– Шикарная, – говорю, – куртка.
– Да, – говорит Шкляринский, это мне Виктор Соснора подарил. А я ему – шестьдесят рублей.

Шкляринский работал в отделе пропоганды Лениздата. И довелось ему как-то организовывать выставку книжной продукции. Выставка открылась. Является представитель райкома и говорит:
– Что за безобразие?! Почему Ахматова на видном месте? Почему Кукушкин и Заводчиков в тени?! Убрать! Переменить!..
– Я так был возмущен, – рассказывал Шкляринский, – до предела! Зашел, понимаешь, в уборную. И не выходил оттуда до закрытия.

Прогуливались как-то раз Шкляринский с Дворкиным. Беседовали на всевозможные темы. В том числе и о женщинах. Шкляринский в романтическом духе. А Дворкин – с характерной прямотой.
Шкляринский не выдержал:
– Что это ты? Все – трахал, да трахал! Разве нельзя выразиться более прилично?!
– Как?
– Допустим: "Он с ней был". Или: "Они сошлись..."
Прогуливаются дальше. Беседуют. Шкляринский спрашивает:
– Кстати, что за отношения у тебя с Ларисой М.?
– Я с ней был, – ответил Дворкин.
– В смысле – трахал?! – переспросил Шкляринский.

Это произошло в Ленинградском Театральном институте. Перед студентами выступал знаменитый французский шансонье Жильбер Беко. Наконец выступление закончилось. Ведущий обратился к студентам:
– Задавайте вопросы.
Все молчат.
– Задавайте вопросы артисту.
Молчание.
И тогда находившийся в зале поэт Еремин громко крикнул:
– Келе ре тиль? (Который час?)
Жильбер Беко посмотрел на часы и вежливо ответил:
– Половина шестого.
И не обиделся.

Генрих Сапгир, человек очень талантливый, называл себя "поэтом будущего". Лев Халиф подарил ему свою книгу. Сделел такую надпись:
"Поэту будущего от поэта настоящего!"

Роман Симонова: "Мертвыми не рождаются"

Подходит ко мне в Доме творчества Александр Бек:
– Я слышал, вы приобрели роман "Иосиф и его братья" Томаса Манна?
– Да, – говорю, – однако сам еще не прочел.
– Дайте сначала мне. Я скоро уезжаю.
Я дал. Затем подходит Горышин:
– Дайте Томаса Манна почитать. Я возьму у Бека, ладно?
– Ладно.
Затем подходит Раевский. Затем Бартен. И так далее. Роман вернулся месяца через три.
Я стал читать. Страницы (после 9-й) были не разрезаны.
Трудная книга. Но хорошая. Говорят.

Валерий Попов сочинил автошарж. Звучал он так:
" Жил-был Валера Попов. И была у Валеры невеста – юная зеленая гусеницаа. И они каждый день гуляли по бульвару. А прохожие кричали им вслед:
– Какая чудесная пара! Ах, Валера Попов и его невеста – юная зеленая гусеница!
Прошло много лет. Однажддды Попов вышел на улицу без своей невевсты -юной зеленой гусеницы. Прохожие спросили его:
– Где же твоя невеста – юная зеленая гусеница?
И тогда алера ответил:
– Опротивела!"

Губарев поспорил с Арьевым:
– Антисоветское произведение, – говорил он, – может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если даже оно антисоветское, все равно бездарное.
– Бездарное, но родное, – заметил Арьев.

Пришел к нам Арьев. Выпил лишнего. Курил, роняя пепел на брюки.
Мама сказала:
– Андрей, у тебя на ширинке пепел.
Арьев не растерялся:
– Где пепел, там и алмаз!

Арьев говорил:
– В нашу эпоху капитан Лебядкин стал бы майором.

Моя жена спросила Арьева:
– Андрей, я не пойму, ты куришь?
– Понимаешь, – сказал Андрей, – я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.

Чирсков принес в редакцию рукопись.
– Вот,– сказал он редактору, – моя новая повесть. Пожалуйста, ознакомьтесь. Хотелось бы узнать ваше мнение. Может, надо что-то исправить, переделать?
– Да,да, – задумчиво ответил редактор, – конечно. Переделайте, молодой человек, переделайте.
И протянул Чирскову рукопись обратно.

Беломлинский говорил об Илье Дворкине:
– Илья разговаривает так, будто одновременно какает:
"Зд'оорово! Ст'аарик! К'аак дела? К'аак поживаешь?.."

Слышу от Инги Петкевич:
– Раньше я не подозревала, что ты – агент КГБ.
– Но почему?
– Да как тебе сказать. Явишься, займешь пятерку – вовремя несешь обратно. Странно, думаю, не иначе как подослали.

Однажды меня приняли за Куприна. Дело было так.
Выпил я лишнего. Сел тем не менее в автобус. Еду по делам.
Рядом сидела девушка. И вот я заговорил с ней. Просто чтобы уберечься от распада. И тут автобус наш минует ресторан "Приморский", бывший "Чванова".
Я скаазал:
– Любимый ресторан Куприна!
Девушка отодвинулась и говорит:
– Оно и видно, молодой человек. Оно и видно.

Лениздат напечатал книгу о войне. Под одной из фотоиллюстраций значилось:
"Личные вещи партизана Бонсюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста..."
Широко жил партизан Боснюк!

Встретил я однажды поэта Горбовского. Слышу:
– Со мной произошло несчастье. Оставил в такси рукавицы, шарф и пальто. Ну, пальто мне дал Ося Бродский, шарф – Кушнер. А вот рукавиц до сих пор нет.
Тут я вынул свои перчатки и говорю:
– Глеб, возьми.
Лестно оказаться в такой системе – Бродский, Кушнер, Горбовский и я.
На следующий день Горбовский пришел к Битову. Рассказал про утраченную одежду. Кончил так:
– Ничего. Пальто мне дал Ося Бродский. Шарф – Кушнер. А перчатки -Миша Барышников.

Горбовский, многодетный отец, рассказывал:
– Иду вечером домой. Смотрю – в грязи играют дети. Присмотрелся -мои.

Поэт охапкин надумал жениться. Затем неввесту выгнал. Мотивы:
– Она, понимаешь, медленно ходит, а главное – ежедневно жрет!

Битов и Цыбин поссорились в одной компании. Битов говорит:
– Я тебе, сволочь, морду набью!
Цыбин отвечает:
– Это исключено. Потому что я – толстовец. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щеку.
Гости слегка успокоились. Видят, что драккаа едва ли состоится. Вышли курить на балкон.
Вдруг слышал грохот. Забегают в комнату. Видят – на полу лежит окроваавленный Битов. А толстовец Цыбин, сидя на Битове верхом, молотит пудовыми кулаками.

В молодости Битов держался агрессивно. Особенно в нетрезвом состоянии. Как-то раз он ударил Вознесенского.
Это был уже не первый случай такого рода. Битова привлекли к товарищескому суду. Плохи были его дела.
И тогда Битов произнес речь. Он сказал:
– Выслушайте меня и примите объективное решение. Только сначала выслушайте, как было дело. Я расскажу, как это случилось, и тогда вы поймете меня. А следовательно – простите. Потому что я не виноват. И сейчас это всем будет ясно. Главвное, выслушайте, как было дело.
– Ну, и как было дело? – поинтересовались судьи.
– Дело было так. Захожу в "Континенталь". Стоит Андрей Вознесенский. А теперь ответьте, – воскликнул Битов, – мог ли я не дать ему по физиономии?!

Явился раз Битов к Голявкину. Тот говорит:
– А, здравствуй, рад тебя видеть.
Затем вынимает из тайника "маленькую".
Битов раскрывает портфель и тоже достает "маленькую".
Голявкин молча прячет свою обратно в тайник.

Михаила Светлова я видел единственный раз. А именно – в буфете Союза писателей на улице Воинова. Его окружала почтительная свита.
Светлов заказывал. Он достал из кармана сотню. То есть дореформенную, внушительных размеров банкноту с изображением Кремля. Он разгладил ее, подмигнул кому-то и говорит:
– Ну, что, друзья, пропьем ландшафт?

К Пановой зашел ее лечащий врач – Савелий Дембо. Она сказала мужу:
– Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.
– Зачем, – отмахнулся Давид Яковлевич, – чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.
Вера Федоровна миролюбиво предложила:
– Ну, так и выслушайте друг друга.

Беседовали мы с Пановой.
– Конечно, – говорю, – я против антисемитизма. Но ключевые должности в российском государстве имеют право занимать русские люди.
– Это и есть антисемитизм, – сказала Панова.
– ?
– То, что вы говорите, – это и естть антисемитизм. Ключевые должности в российском государстве имеют право занимать ДОСТОЙНЫЕ люди.

Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.
Панова, обращаясь к мужу, сказала:
– Мне кажется, у нас душно.
– Обыкновенный советский воздух, дорогая!
Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:
– Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.

Был день рождения Веры Пановой. Гостей не приглашали. Собрались близкие родственники и несколько человек обслуги. И я в том числе.
Происходило это за городом, в Доме творчества. Сидим, пьем чай. Атмосфера мрачноватая. Панова болеет.
Вдруг открывается дверь, заходит Федор Абрамов.
– Ой! – говорит. – Как неудобно. У вас тут сборище, а я без приглашения...
Панова говорит:
– Ну, что вы, Федя! Все мы очень рады. Сегодня день моего рождения. Присаживайтесь, гостем будете.
– Ой! – еще больше всполошился Абрамов. – День рождения! А я и не знал! И вот без подарка явился...
Панова:
– Какое это имеет значение?! Садитесь, я очень рада.
Абрамов сел, немного выпил, закусил, разгорячился. Снова выпил. Но водка быстро кончилась.
А мы, значит пьем чай с тортом. Абрамов начинает томиться. Потом вдруг говорит:
– Шел час назад мимо гастронома. Возьму, думаю, бутылку "Столичной". Как-никак у Веры Федоровны день рождения...
И Абрамов достает из кармана бутылку водки.

Романс Сергея Вольфа:
"Я ехала в Детгиз,
я думала – аванс..."

Вольф говорил:
– Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее – это когда зовут, а ты не идешь.

Наутро после большой гулянки я заявил Сергею Вольфу:
– Ты ужасно себя вел. Ты матюгался, как сапожник. И к тому же стащил зажигалку у моей приятельницы...
Вольф ответил:
– Матюгаться не буду. Зажигалку верну.

Длуголенский сказал Вольфу:
– Еду в Крым на семинар драматургов.
– Разве ты драматург?
– Конечно, драматург.
– Какой же ты драматург?!
– Я не драматург?!
– Да уж какой там драматург!
– Если я не драматург, кто тогда драматург?
Вольф подумал и тихо говорит:
– Если так, расскажите нам о себе.

Вольф говорит:
– Недавно прочел "Технологию секса". Плохая книга. Без юмора.
– Что значит – без юмора? Причем тут юмор?
– Сам посуди. Открываю первую страницу, написано – "Ввеедение". Разве так можно?

Пивная на улице Маяковского. Подходит Вольф, спрашивает рубль. Я говорю, что и так мало денег. Вольф не отстает. Наконец я с бранью этот рубль ему протягиваю.
– Не за что! – роняет Вольф и удаляется.

Как-то мы сидели в бане. Волльф и я. Беседовали о литературе.
Я все хвалил американскую прозу. В частности – Апдайка. Вольф долго слушал. Затем встал. Протянул мне таз с водой. Повернулся задницей и говорит:
– Обдай-ка!

Писатели Вольф с Длуголенским отправились на рыбалку.
Сняли комнату. Пошли на озеро. Вольф поймал большого судака. Отдал его хозяйке и говорит:
– Зажарьте нам этого судака. Поужинаем вместе.
Так и сделали. Поужинали, выпили. Ушли в свой чулан.
Хмурый Вольф говорит Длуголенскому:
– У тебя есть карандаш и бумага?
– Есть.
– Дай.
Вольф порисовал немного и говорит:
– Вот сволочи! Они подали не всего судака. Смотри. Этот фрагмент был. И этот был. А этого не было. Пойду выяснять.

Спрашиваю поэта Наймана:
– Вы с Юрой Каценеленбогеном знакомы?
– С Юрой Каценеленбогеном? Что-то знакомое. Имя Юра мне где-то встречалось. Определенно встречалось. Фамилию Каценеленбоген слышу впервые.

Найман и Губин долго спорили, кто из них более одинок.
Рейн с Вольфом чуть не подрались из-за того, кто опаснее
болен. Ну, а Шигашов с Горбовским вообще перестали здороваться. Поспорили о том, кто из них менее вменяемый. То есть менее нормальный.

– Толя, – зову я Наймана, – пойдемте в гости к Леве Друскину.
– Не пойду, – говорит, – какой-то он советский.
– То есть, как это советский? Вы ошибаетесь!
– Ну, антисоветский. Какая разница.

Звонит Найману приятельница:
– Толечка, приходите обедать. Возьмите по дороге сардин, таких импортных, марокканских... И еще варенья какого-нибудь... Если вас, конечно, не обеспокоят эти расходы.
– Совершенно не обеспокоят. Потому что я не куплю ни того ни другого.

Толя и Эра Найман – изящные маленькие брюнеты. И вот они развелись. Идем мы однажды с приятелем по улице. А навстречу женщина с двумя крошечными тойтерьерами.
– Смотрите, – говорит приятель, Толя и Эра опять вместе.

Найман и один его знакомый смотрели телевизор. Показывали фигурное катание.
– Любопытно, – говорит знакомый, – станут Белоусова и Протопопов в этот раз чемпионами мира?
Найман вдруг рассердился:
– Вы за Протопопова не беспокойтесь! Вы за себя беспокойтесь!

Однажды были мы с женой в гостях. Заговорили о нашей дочери. О том, кого она больше напоминает. Кто-то сказал:
– Глаза Ленины.
И все подтвердили, что глаза Ленины.
А Найман вдруг говорит:
– Глаза Ленина, нос – Сталина.

Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману:
– Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом мерзком районе.
Найман отвечает:
– Пушкин не согласился бы жить... в этом году!

Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью.
– Интересно, где Южный Крест? – спросил вдруг Бродский.
(Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.)
Найман сказал:
-Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Ефрона. Найдите там букву "А". Поищите слово "Астрономия".
Бродский ответил:
– Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово "Астроумие".

Писателя Воскобойникова обидели американсие туристы. Непунктуально вроде бы себя повели. Не явились в гости. Что-то в этом роде.
Воскобойников надулся:
– Я, – говорит, – напишу Джону Кеннеди письмо. Мол, что это за люди, даже не позвонили.
А Бродский ему и говорит:
– Ты напиши "до востребования". А то Кеннеди ежедневно бегает на почту и все жалуется: "Снова от Воскобойникова ни звука!.."

Беседовали мы как-то с Воскобойниковым по телефону.
– Еду, – говорит, – в Разлив. Я там жилье снял на лето.
Тогда я спросил:
– Комнату или шалаш?
Воскобойников от испуга трубку повесил.

Воскобойникову дали мастерскую. Без уборной. Находилась мастерская рядом с Балтийским вокзалом. Так что Воскобойников мог использовать железнодорожный сортир. Но после двенадцати заходить туда разрешалось лишь обладателям билетов. То есть пассажирам. Тогда Воскобойников приобрел месячную карточку до ближайшей остановки. Если не ошибаюсь, до Боровой. Карточка стоила два рубля. Бехобидная функция организма стоила Воскобойниковууу шесть копеек в день. То есть полторы-две копейки за мероприятие. Он стал, пожалуй, единственным жителем города, который мочился за деньги. Характерная для Воскобойникова история.

Воскобойников:
– Разве не все мы – из литобъединения Бакинского?
– Мы, например, из гоголевской "Шинели".

Шли выборы руководства Союза писателей в Ленинграде. В кулуарах Минчковский заметил Ефимова. Обдав его винными парами, сказал:
– Идем голосовать?
Пунктуальный Ефимов уточнил:
– Идем вычеркивать друг друга.

Володя Губин был человеком не светским.
Он говорил:
– До чего красивые жены у моих приятелей! У Вахтина – красавица! У Марамзина – красавица! А у Довлатова жена – это вообще что-то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!

Художника Копеляна судили за неуплату алиментов. Дали ему последнее слово.
Свое выступление он начал так:
– Граждане судьи, защитники... полузащитники и нападающие!..

У Эдика Копеляна случился тяжелый многодневный запой. Сережа Вольф начал его лечить. Вывез Копеляна за город.
Копелян неуверенно вышел из электрички. Огляделся с тревогой. И вдруг, указывая пальцем, дико закричал:
– Смотри, смотри – птица!

У Валерия Грубина, аспиранта-философа, был научный руководитель. Он был недоволен тем, что Грубин употребляет в диссертации много иностранных слов. Свои научные претензии к Грубину он выразил так:
– Да хули ты выебываешься?!

Встретились мы как-то с Грубиным. Купили "маленькую". Зашли к одному старому приятелю. Того не оказалось дома.
Мы выпили прямо на лестнице. Бутылку поставили в угол. Грубин, уходя, произнес:
– Мы воздвигаем здесь этот крошечный обелиск!

Грубин с похмелья декламировал:
"Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, очнись и поддадим!..."

У Иосифа Бродского есть такие строчки:
"Ни страны, ни погоста,
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать..."
Так вот, знакомый спросил у Грубина:
– Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?
Грубин ответил:
– Где живет,не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.

Валерий Грубин – Тане Юдиной:
– Как ни позвоню, вечно ты сердишься. Вечно говоришь, что уже половина третьего ночи.

Повстречали мы как-то с Грубиным жуткого забулдыгу. Угостили его шампанским. Забулдыга сказал:
– Третий раз в жизни ИХ пью!
Он был с шампанским на "вы".

Оказались мы как-то в ресторане Союза журналистов. Подружились с официанткой. Угостили ее коньяком. Даже вроде бы мило ухаживали за ней. А она нас потом обсчитала. Если мне не изменяет память, рублей на семь.
Я возмутился, но мой приятель Грубин сказал:
– Официант как жаворонок. Жаворонок поет не оттого, что ему весело. Пение – это функция организма. Так устроена его гортань. Официант ворует не потому, что хочет тебе зла. Официант ворует даже не из корысти. Воровство для него – это функция. Физиологическая потребность организма.

Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции.
Я сказал, что пить в этот день не буду. Слишком много чести.
А он и говорит:
– Не пить – это и будет слишком много чести. Почему же это именно сегодня вдруг не пить!

Оказались мы с Грубиным в Подпорожском районе. Блуждали ночью по заброшенной деревне. И неожиданно он провалился в колодец. Я подбежал. С ужасом заглянул вниз. Стоит мой друг по колено в грязи и закуривает.
Такова была степень его невозмутимости.

Пришел к нам Грубин с тортом. Я ему говорю:
– Зачем? Какие-то старомодные манеры. Грубин отвечает:
– В следующий раз принесу марихуану.

Зашли мы с Грубиным в ресторан. Напротив входа сидит швейцар. Мы слышим:
– Извиняюсь, молодые люди, а двери за собой не обязательно прикрывать?!

Отправились мы с Грубиным на рыбалку. Попали в грозу.Укрылись в шалаше. Грубин был в носках. Я говорю:
– Ты оставил снаружи ботинки. Они намокнут.
Грубин в ответ:
– Ничего. Я их повернул НИЦ.
Бывший филолог в нем ощущался.

У моего отца был знакомый, некий Кузанов. Каждый раз при встрече он говорил:
– Здравствуйте, Константин Сергеевич!
Подразумевал Станиславского. Иронизируя над моим отцом, скромным эстрадным режиссером. И вот папаше это надоело. Кузанов в очередной раз произнес:
– Мое почтение, Константин Сергеевич!
В ответ прозвучало:
– Привет, Адольф!

Как-то раз отец сказал мне:
– Я старый человек. Прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранились богатейшие архивы. Я хочу завещать их тебе. Там есть уникальные материалы. Переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем.
Я спросил:
– Ты переписываался с Шостаковичем?
– Естественно, – сказал мой отец, – а как же?! У нас была творческая переписка. Мы обменивались идеями, суждениями.
– При каких обстоятельствах? – спрашиваю.
– Я как-то ставил в эвакуации, а Шостакович писал музыку. Мы обсуждали в письмах различные нюансы. Показать?
Мой отец долго рылся в шкафу. Наконец он вытащил стандартного размера папку. Достал из нее узкий белый листок. Я благоговейно прочел:
"Телеграмма. С вашими замечаниями категорически не согласен. Шостакович".

Разговор с ученым человеком:
– Существуют внеземные цивилизации?
– Существуют.
– Разумные?
– Очень даже разумные.
– Почему же они молчат? Почему контактов не устанавливают?
– Вот потому и не устанавливают, что разумные. На хрена мы им сдались?!

Летом мы снимали комнату в Пушкине. Лена утверждала, что хозяин за стеной по ночам бредит матом.

Академик телятников задремал однажды посередине собственного выступления.

– Что ты думаешь насчет евреев? – А что, евреи тоже люди. К там в МТС прислали одного. Все думали – еврей, а оказался пьющим человеком.

Нос моей фокстерьерши Глаши – крошечная боксерская перчатка. А сама она – березовая чурочка.

Костя Беляков считался преуспевающиим журналистом. Раз его послали на конференцию обкома партии. Костя появился в зале слегка навеселе. Он поискал глазами самого невзрачного из участников конференции. Затем отозвал его в сторонку и говорит:
– Але, мужик, есть дело. Я дыхну, а ты мне скажешь – пахнет или нет...
Невзрачный оказался вторым секретарем обкома. Костю уволили из редакции.

Журналиста Костю Белякова увольняли из редакции за пьянство. Шло собрание. Друзья хотели ему помочь. Они сказали:
– Костя, ты ведь решил больше не пить?
– Да, я решил больше не пить.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– Значит, больше – никогда?
– Больше – никогда!
Костя помолчал и добавил:
– И меньше – никогда!

Тамара Зибунова приобрела стереофоническую радиолу "Эстония". С помощью знакомых отнесла ее домой. На лестничной площадке возвышался алкоголик дядя Саша. Тамара говорит:
– Вот, дядя Саша, купила радиолу, чтобы твой мат заглушать!
В ответ дядя Саша неожиданно крикнул:
– Правду не заглушишь!

Однокомнатная коммуналка – ведь и такое бывает.

В ходе какой-то пьянки исчезла жена Саши Губарева. Удрала с кем-то из гостей. Если не ошибаюсь, с журналистом Васей Захарько. Друг его, Ожегов, чувствуя себя неловко перед Губаревым, высказал идею:
– Васька мог и не знать, что ты – супруг этой женщины.
Губарев хмуро ответил:
– Но ведь Ирина-то знала.

Моя дочка говорила:
– Я тое "бибиси" на окно переставила.

Я спросила у восьмилетней дочки:
– Без окон, без дверей – полна горница людей. Что это?
– Тюрьма, – ответила Катя.

Наша маленькая дочка говорила:
– Поеду с тетей Женей в Москву. Зайду в Мавзолей. И увижу наконец живого Ленина!

– Буер? Конечно, знаю. Это то, дальше чего нельзя в море заплывать.

Сосед-полковник говорил о ком-то:
– Простите мне грубое русское выражение, но он – типичный ловелас.

В Пушкинских Горах туристы очень любознательные. Задают экскурсоводам странные вопросы:
– Кто, совственно, такой Борис Годунов?
– Из-за чего была дуэль у Пушкина с Лермонтовым?
– Где здесь проходила "Болдинская осень"?
– Бывал ли Пушкин в этих краях?
– Как отчество младшего сына А.С.Пушкина?
– Была ли А.П.Керн любовницей Есенина?!..
А в Ленинграде у знакомого экскурсовода спросили:
– Что теперь находится в Смольном – Зимний?..
И наконец, совсем уже дикий вопрос:
– Говорят, В.И.Ленин умел плавать задом. Правда ли это?

Случилось это в Таллине. Понадобилась мне застежка. Из тех, что называются "молнии". Захожу в лавккку:
– "Молнии" есть?
– Нет.
– А где ближайший магазин, в котором они продаются?
Продавец ответил:
– В Хельсинки.

Некий Баринов из Военно-медицинской академии сидел пятнадцать лет. После реабилитации читал донос одного из сослуживцев. Бумагу пятнадцатилетней давности. Документ, в силу которого он был арестован.
В доносе говорилось среди прочего:
"Товарищ Баринов считает, что он умнее других. Между тем в Академии работают люди, которые старше его по званию..."
И дальше:
"По циничному утверждению товарища Баринова, мозг человека состоит из серого вещества. Причем мозг любого человека. Независимо от занимаемого положения. Включая членов партии..."

Некто гулял с еврейской теткой по Ленинграду. Тетка приехала их Харькова. Погуляли и вышли к реке.
– Как называется эта река? – спросила тетка.
– Нева.
– Нева? Что вдруг?!

Мемориальная доска:
"Архитектор Расстрелян".

Осип Чуракков рассказал мне таккккккую историю:
У одного генеральского сына, 15-летнего мальчика, был день рождения. Среди гостей преобладали дети военных. Явился даже сын какого-то маршала. Конева, если не ошибаюсь. Развернул свой подарок – книгу. Военно-патриотический роман для молодежи. И там была надпись в стихах:
"Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!"
Взрослые смотрели на мальчика с уважением. Все-таки стихи. Да еще такие, можно сказать, зрелые.
Прошло около года. И наступил день рождения сына маршала Конева. И опять собрались дети военных. Причем генеральский сын явился чуть раньше назначенного времени. Все это происходило на даче, летом.
Маршал копал огород. Он был голый до пояса. Извинившись, он повернулся и убежал в дом. На спине его виднелась четкая пороховая татуировка:
"Сегодня мы в одном бою
Друг друга защищаем,
А завтра мы в одной пивной
Друг друга угощаем!"
Сын маршала оказался плагиатором.

Издавался какой-то научный труд. Редактора насторожила такая фраза:
"Со времен Аристотеля мозг человеческий не изменился".
Может быть, редактор почувствовал обиду за современного человека. А может, его смутила излишняя категоричность. Короче, редактор внес исправление. Теперь фраза звучала следующим образом:
"Со времен Аристотеля мозг человеческий ПОЧТИ не изменился".

Лев Никулин, сталинский холуй, был фронтовым корреспондентом. А может быть, политработникомммм. В оккупированной Германии проявлял интерес к бронзе, фарфору, наручным часам. Однако более всего хотелось ему иметь заграничную пишущую машинку.
Шел он как-то раз по городу. Видит – разгромленная контора. Заглянул. На полу – шикарный ундервуддд с развернутой кареткой. Тяжелый, из литого чугуна. Погрузил его Никулин в брезентовый мешок. Думает: "Шрифт в Москве поменяю с латинского на русский".
В общем, таскал Лев Никулин этот мешок за собой. Месяца три надрывался. По ночам его караулил. Доставил в Москву. Обратился к мееханику. Тот говорит:
– Это же машинка с еврейским шрифтом. Печатает справа налево.
Так накаазал политработника еврейский Бог.

Молодого Шемякина выпустили из психиатрической клиники. Миши шел домой и повстречал вдруг собственного отца. Отец и мать его были в разводе.
Полковник в отставке спрашивает:
– Откуда ты, сын, и куда?
– Домой, – отвечает Миша , – из психиатрической клиники.
Полковник сказал:
– Молодец!
И добавил:
– Где только мы, Шемякины, не побывали! И в бою, и в пиру, и в сумашедшем доме!

Я был на третьем курсе ЛГУ. Зашел по делу к Мануйлову. А он как раз принимает экзамены. Сидят первокурсники. На доске указана тема:
"Образ лишнего человека у Пушкина".
Первокурсники строчат. Я беседую с Мануйловым. И вдруг он спрашивает:
– Сколько необходимо времени, чтобы раскрыть эту тему?
– Мне?
– Вам.
– Недели три. А что?
– Так, говорит Мануйлов, – интересно получается. Вам трех недель достаточно. Мне трех лет не хватило бы. А эти дураки за три часа все напишут.

Можно, рассуждая о гидатопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком.

Это было лет двадцать назад. В Ленинграде состоялась знаменитая телепередача. В ней участвовали – Панченко, Лихачев, Солоухин и другие. Говорили про охрану русской старины. Солоухин высказался так:
– Был город Пермь, стал – Молотов. Был город Вятка, стал – Киров. Был город Тверь, стал – Калинин... Да что же это такое?! Ведь даже татаро-монголы русских городов не переименовывали!

Это произошло в двадцатые годы. Следователь Шейнин вызвал одного еврея. Говорит ему:
– Сдайте добровольно имеющиеся у вас бриллианты. Иначе вами займется прокуратура.
Еврей подумал и спрашивает:
– Товарищ Шейнин, вы еврей?
– Да, я еврей.
– Разрешите, я вам что-то скажу как еврей еврею?
– Говорите.
– Товарищ Шейнин, у меня есть дочь. Честно говоря, она не Мери Пикфорд. И вот она нашла себе жениха. Дайте ей погулять на свадьбе в этих бриллиантах. Я отдаю их ей в качестве приданого. Пусть она выйдет замуж. А потом делайте с этими бриллиантами что хотите.
Шейнин внимательно посмотрел на еврея и говорит:
– Можно, и я вам что-то скажу как еврей еврею?
– Конечно.
– Так вот. Жених – от нас.

Одного моего знакомого привлекли к суду. Вменялась ему антисоветская пропоганда. Следователь задает ему вопросы:
– Знаете ли вы некоего Чумака Бориса Александровича?
– Знаю.
– Имел ли некий Чумак Б.А. доступ к множительному устройству "Эра"?
– Имел.
– Оипечатал ли он на "Эре" сто копий "Всеобщей декларации прав человека"?
– Отпечатал.
– Передал ли он эти сто копий "Декларации" вам, Михаил Ильич?
– Передал.
– А теперь скажите откровенно, Михаил Ильич. Написали-то эту "Декларацию", конечно, вы сами? Не так ли?!

Реплика в Чеховском духе:
"Я к этому случаю решительно деепричастен".

Я уверен, не случайно дерьмо и шоколад примерно одинакового цвета. Тут явно какой-то многозначительный намек. Что-нибудь относительно единства противоположностей.

– Какой у него телефон?
– Не помню.
– Ну, хотя бы приблизительно?

Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее.
Однако похожим быть хочется только на Чехова.

Режим: наелись и лежим.

Это случилось на Ленинградском радио. Я написал передачу о камнерезах. Передача так и называлась – "Живые камни". Всем редакторам она понраавилась. Однако председательь радиокомитета Филиппов ее забраковал. Мы с редактором отправились к нему. Добились аудиенции. Редактор спрашивает:
– Что с передачей?
Филиппов отвечает:
– Она не пойдет.
– Почему? Ведь это хорошая передача?!
– Какая разница – почему? Не пойдет и все.
– Хорошо, она не пойдет. Но лично вам она понравилась?
– Какая разница?
– Ну, мне интересно.
– Что интересно?
– Лично вам эта передача нравится?
– Нет.
Редактор чут повысил гголос:
– Что же тогда вам нравится, Александр Петрович?
– Мне? Ничего!

Председатель Радиокомитета Филиппов запретил служажим женщинам носить брючные костюмы. Женщины не послушались. Было организовано собрание. Женщины, выступая, говорили:
– Но это же мода такая! Это скромная хорошая мода! Брюки, если разобраться, гораздо скромнее юбок. А главное – это мода. Она распространена по всему свету. Это мода такая...
Филиппов встал и коротко объявил:
– Нет такой моды!

Допустим, хороший поэт выпускает том беллетристики. Как правило, эта беллетристика гораздо хуже, чем можно было ожидать. И наоборот, книга стихов хорошего прозаика всегда гораздо лучше, чем ожидалось.

Семья – не ячейка государства. Семья – это государство и есть. Борьба за власть, экономические, творческие и культурные проблемы. Эксплуатация, мечты о свободе, революционные настроения. И тому подобное. Вот это и есть семья.

Ленин произносил:
"Гавнодушие".

По радио сообщили:
"Сегодня утром температура в Москве достигла двадцати восьми градусов. За последние двести лет столь высокая майская температура наблюдалась единственный раз. В прошлом году".

Дело было в пивной.Привязался ко мне незнакомый алкаш.
_ Какой, – спрашивает, – у тебя рост?
– Никакого, – говорю.
(Поскольку этот вопрос мне давно надоел.)
Слышу:
– Значит, ты пидараст?!
– Что-о?!
– Ты скаламбурил, – ухмыльнулся пьянчуга, – и я скаламбурил!

Понадобился мне железнодорожный билет до Москвы.Кассы пустые. Праздничный день. Иду к начальнику вокзала. Начальник говорит:
– Нет у меня билетов. Нету. Ни единого. Сам верхом езжу.

В психиатрической больнице содержался некий Муравьев. Он все хотел повеситься. Сначала на галстуке. Потом на обувном шнурке. Вещи у негооо отобрали – ремень, подтяжки, шарф. Вилки ему не полагалось. Ножа тем более. Даже авторучку он брал в присутствии медсестры.
И вот однажды приходит доктор. Спрашивает:
– Ну, как дела, Муравьев?
– Ночью голос слышал.
– Что же он тебе сказал?
– Приятное сказал.
– Что именно?
– Да так, порадовал меня.
– Ну, а все-таки, что он сказал?
– Он сказал: "Хороши твои дела, Муравьев!" Ох,хороши!.."

Жил я как-то в провинциальной гостинице. Шел из уборной в одной пижаме. Заглянул в буфет. Спрашиваю:
– Спички есть?
– Есть.
– Тогда я сейчас вернусь.
Буфетчица сказала мне вслед:
– Деньги пошел занимать.

На экраны вышел фильм о Феликсе Дзержинском. По какому-то дикому, фантастическому недоразумению его обозначили в Главкинопрокате:
"Наш Калиныч".

Лысый может причесываться, не снимая шляпы.

Мог бы Наполеон стать учителем Фехтования?

Алкоголизм – излечим, пьянство – нет.

У Чехова все доктора симпатичные. Ему определенно нравились врчи.
То есть люди одной с ним профессии.

Тигры, например, уважают львов, слонов и гиппопотамов. Мандавошки -никого!

Две грубиянки – Сцилла Ефимовна и Харибда Абрамовна.

Рожденный ползать летать... не хочет!

Кошмар сссталинизма даже не в том, что погибли миллионы. Кошмар сталинизма в том, что была развращена целая нация. Жены предавали мужей. Дети проклинали родителей. Сынишка репрессированного коминтерновца Пятницкого говорил:
– Мама! Купи мне ружье! Я застрелю врага народа – папку!..
Кто же открыто противостоял сталинизму? Увы, не Якир, Тухачевский, Егоров или Блюхер. Открыто противостоял сталинизму девятилетний Максим Шостакович.
Шел 48 год. Было опубликовано знаменитое постановление ЦК. Шостаковича окончаельно заклеймили как формалиста.
Отметим, что народные массы при этом искренне ликовали. И как обычно выражали свое ликование путем хулиганства. Попросту говоря, били стекла на даче Шостаковича.
И тогда девятилетний Максим Шостакович соорудил рогатку. Залез на дерево. И начал стрелять в марксистско-ленинскую эстетику.

ПисательДемиденко – страшный хулиган. Матерные слова вставляет куда попало. Помню, я спросил его:
– Какая у тебя пишущая машинка? Какой марки?
Демиденко сосредоточился, вспомнил заграничное название "Рейнметалл" и говорит:
– Рейн, блядь, металл, хер!

Расположились мы как-то с писателем Демиденко на ящиках около пивной лавки. Ждем открытия. Мимо проходит алкаш, запущенный такой. Обращается к нам:
– Сколько время?
Демиденко отвечает:
– Нет часов.
И затем:
– Такова селяви.
Алкаш оглядел его презрительно:
– Такова селяви? Не такова селяви, а таково селяви. Это же средний род, мудила!
Демиденко потом восхищался:
– У нас даже алкаши могут преподавать французский язык!

У моего дяди были ребятишки от некой Людмилы Ефимовны. Мой дядя с этой женщиной развелся. Платил алименты. Как-то он зашел навестить детей. А Людмила Ефимовна вышла на кухню. И вдру мой дядя неожиданно пукнул. Дети стали громко хохотать. Людмила Ефимовна вернулась из кухни и говорит:
– Все-таки детям нужен отец. Как чудно они играют, шутят, смеются!

Яша Фрухтман руководил хором старых большевиков. Говорил при этом:
– Сочиняю мемуары под заглавием: "Я видел тех, кто видел Ленина!"

Яша Фрухтман взял себе красивый псевдоним – Дубравин. Очень им гордился. Ондако шутники на радио его фамилию в платежных документах указывал:
"Дуб-раввин".

Плакат на берегу:
"Если какаешь в реке,
Уноси говно в руке!"

Лида Потапова говорила:
– Мой Игорь утверрждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав?
Бобышев рассердился:
– Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим – красть или не красть в гостях серебряные ложки?!

По радио объявили:
"На экранах – третья серия "Войны и мира". Фильм по одноименному роману Толстого. В ходе этой картины зрители могут ознакомиться с дальнейшей биографией полюбившихся им героев".

Ростропович собирался на гастроли в Швецию. Хотел, чтобы с ним поехала жена. Начальство возражало.
Ростропович начал ходить по инстанциям. На каком-то этапе ему посоветовали:
– Напишите докладную. "Ввиду неважного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена". Что-то в этом духе.
Ростропович взял бумагу и написал:
"Виду безукоризненного здоровья прошу, чтобы меня сопровождала жена".
И для убедительности прибавил: "Галина Вишневская".
Это подействовало даже на советских чиновников.

Мой армянский дедушка был знаменит весьма суровым нравом. Даже на Кавказе его считали безумно вспыльчивым человеком. От любой мелочи дед приходил в ярость и страшным голосом кричал: "Абанамат!"
Мама и ее сестры очень боялись дедушку. Таинственное слово "абанамат" приводило их в ужас. Значения этого слова мать так и не узнала до преклонных лет.
Она рассказывала мне про деда. Четко выговаривала его любимое слово "абанамат", похожее на заклинание. Говорила, что не знает его смысла.
А затем я вырос. Окончил школу. Поступил в университет. И лишь тогда вдруг понял, как расшифровать это слово.
Однако маме не сказал. Зачем?

Отправил я как-то рукопись в "литературную газету". Получил такой фантастический ответ:
"Ваш рассказ нам очень понравился. Используем в апреле нынешнего года. Хотя надежды мало. С приветом – Цитриняк".

Однажды я техреда Льва Захаровича назвал случайно Львом Абрамовичем. И тот вдруг смертельно обиделся. А я все думал, что же могло показаться ему столь уж оскорбительным? Наконец я понял ход его мыслей:
"Сволочь! Моего отчества ты не запомнил. А запомнил только, гад, что я – еврей!.."

Пожилой зэк рассказывал:
– А сел я при таких обстоятельствах. Довелось мне быть врачом на корабле. Заходит как-то боцман. Жалуется на одышку и бессонницу. Раздевайтесь, говорю. Он разделся. Жирный такой, пузатый. Да, говорю, скверная у вас, милостлевый государь, конституция, скверная... А этотт дурак пошел и написал замполиту, что я ругал советскую конституцию.

Театр абсурда. Пьеса: "В ожидании ГБ..."

Один мой друг ухаживал за женщиной. Женщина была старше и опытнее его. Она была необычайно сексуальна и любвеобильна.
Друг мой оказался с этой женщиной в гостях. Причем в огромной генеральской квартире. И ему предложили остаться ночевать. И женщина осталась с ним.
Впервые они были наедине. И друг мой от радости напился. Очнулся голый на полу. Женщина презрительно сказала:
– Мало того, что он не стоял. Он у тебя даже не лежал. Он валялся.

Это было после разоблачения культа личности. Из лагерей вернулось множество писателей. В том числе уже немолодая Галина Серебрякова. Ей довелось выступать на одной литературной конференции. По ходу высупления она расстегнула кофту, демонстрируя следы тюремных истязаний. В ответ на что циничный Симонов заметил:
– Вот если бы это проделала Ахмадулина...
Впоследствии Серебрякова написала толстую книгу про Маркса. Осталась верна коммунистическим идеалам.
С Ахмадулиной все не так просто.

У режиссера Климова был номенклатурный папа. Член ЦК. О Климове говорили:
– Хорошо быть левым, когда есть поддержка справа...

Ольга Форш перелистывала жалобную книгу. Обнаружила такую запись: "В каше то и дело попадаются лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед".
– Как вы думаете, – спросила Форш, – это жалоба или благодарность?

Это было в семидесятые годы. Булату Окуджаве исполнилось 50 лет. Он пребывал в немилости. "Литературная газета" его не поздравила.
Я решил отправить незнакомому поэту телеграмму. Придумал нестандартный текст, а именно: "Будь здоров, школяр!" Так называлась одна его ранняя повесть.
Через год мне удалось познакомиться с Окуджавой. И я напомнил ему о телеграмме. Я был уверен, что ее нестандартная форма запомнилась поэту.
Выяснилось, что Окуджава получил в юбилейные дни более ста телеграмм. Восемьдесят пять из них гласили: "Будьь здоров, школяр!"

Министр культуры Фурцева беседовала с Рихтером. Стала жаловаться ему на Ростроповича:
– Почему у Ростроповича на даче живет этот кошмарный Соложеницын?! Безобразие!
– Действительно, – поддакнул Рихтер, – безобразие! У них же тесно. Пускай Соложеницын живет у меня...

Как-то мне довелось беседовать со Шкловским. В ответ на мои идейные претензии Шкловский заметил:
– Да, я не говорю читателям всей правды. И не потому, что боюсь. Я старый человек. У меня было три инфаркта. Мне нечего бояться. Однако я действительно не говорю всей правды. Потому что это бессмысленно...
И затем он произнес дословно следующее:
– Бессмысленно внушать представление об аромате дыни человеку, который годами жевал сапожные шнурки...

Молодого Евтушенко представили Ахматовой. Евтушенко был в модном свитере и заграничном пиджаке. В нагрудном кармане поблескивала авторучка.
Ахматова спросила:
– А где ваша зубная щетка?

Мой двоюродный брат Илья Костаков руководил небольшми танцевальным ансамблем. Играл в ресторане "Олень". Однажды зашли мы туда с приятелем. Сели обедать.
В антракте Илья подсел к нам и говорит:
– Завидую я вам, ребята. Едите, пьете, ухаживаете за женщинами, и для вас это радость. А для меня – суроввые трудовые будни!

Знаменитому артисту Константину Васильевичу Скоробогатову дали орден Ленина. В Пушкинском театре было торжественное собрание. Затем – банкет. Все произносили здравицы и тосты.
Скоробогатов тоже произнес речь. Он сказал:
– Вот как интересно получается. Сначала дали орден Николаю Константиновичу Черкасову. Затем – Николаю Константиновичу Симонову. И наконец мне, Константину Васильевичу Скоробогатову...
Он помолчал и добавил:
– Уж не в Константине ли тут дело?

Писатель Уксусов:
"Над городом поблескивает шпиль Адмиралтейства. Он увенчан фигурой ангела НАТУРАЛЬНОЙ величины".

У того же автора:
"Коза закричала нечеловеческим голосом..."

Два плаката на автостраде с интервалом в километр. Первый: "Догоним и перегоним Америку..."
Второй:
"В узком месте не обгоняй!"

Голявкин часто наведывался в рюмочную у Исаакиевского собора. Звонил оттуда жене. Жена его спрашивала:
– Где ты находишся?
– Да так, у Исаакиевского собора.
Однажды жена не выдержала:
– Что ты делаешь у Исаакиевского собора?! Подумаешь – Монферран!

Панфилов был генеральным директором объединения "ЛОМО". Слыл человеком грубым, резким, но отзывчивым. Рабочие часто обращались к нему с просьбами и жалобами. И вот он получает конверт. Достает оттуда лист наждачной бумаги. На обратной стороне заявление – прошу, мол, дать квартиру. И подпись -"рабочий Фоменко".
Панфилов вызвал этого рабочего. Спрашивает:
– Что это за фокусы?
– Да вот, нужна квартира. Пятый год на очереди.
– Причем тут наждак?
– А я решил – обычную бумагу директор в туалете на гвоздь повесит...
Говорят, Панфилов дал ему квартиру. А заявление продемонстрировал на бюро обкома.

Цуриков, парень огромного роста, ухаживал в гостях за миниатюрной девицей. Шаблинский увещевал его:
– не смей! Это плохо кончится!
– А что такое?
– Ты кончишь, она лопнет.

Этот случай произошел зимой в окресностях Караганды. Терпел аварию огромный пассажирский самолет. В результате спасся единственный человек. Он как-то ловко распахнул пальто и спланировал. Повис на сосновых ветках. Затем упал в глубокий сугроб. Короче, выжил.
Его фото поместила всесоюзная газета. Чере сутки в редакцию явилась женщина. Она кричала:
– Где этот подлец?! У меня от него четверо детей! Я его двенадцатый год разыскиваю с исполнительным листом!
Ейй дали телефон и адрес. Она тут же села звонить в милицию.

В Ленинград приехал Марк Шагал. Его повели в театр имени Горького. Там его увидел в зале художник Ковенчук.
Он быстро нарисовал Шагала. В антракте подошел к нему и говорит:
– Этот шарж на вас, Марк Захарович.
Шагал в ответ:
– Не похоже.
Ковенчук:
– А вы поправьте.
Шагал подумал, улыбнулся и ответил:
– Это вам будет слишком дорого стоить.

Драматург Альшиц сидел в лагере. Ухаживал за женщиной из лагадминистрации в чине майора. Готовил вместе с ней какое-то представление. Репетировали они до поздней ночи.
Весь лагерь следил как продвигаются его дела. И вот наступила решающая фаза. Это должно было случиться вечером. Все ждали.
Альшиц явился в барак позже обычного. Ему дали закурить, вскипятили чайник. Потом зэки сели вокруг и говорят:
– Ну, рассказывай.
Альшиц помедлил и голосом опытного рассказчика начал:
– Значит так. Расстегиваю я на гражданине майоре китель...

Как известно, все меняется. Помню, работал я в молодости учеником камнереза (Комбинат ДПИ). И старые работяги мне говорили:
– Сбегай за водкой. Купи бутылок шесть. Останется мелочь – возьми чего-то на заккуску. Может, копченой трески. Или еще какого-нибудь говна.
Прроходит лет десять. Иду я по улице. Вижу – очередь. Причем от угла Невского и Рубинштейна до самой Фонтанки. Спрашиваю – что, мол, дают?
В ответ раздается:
– Как что? Треску горячего копчения!

У футболиста Ерофеева была жена. Звали ее Нонна. Они часто ссорились. Поговаривали, что Нонна ему изменяет.
Наказывал он жену своеобразно. А именно – ставил ее в дверях. Клал перед собой мяч. А затем разбегался и наносил по жене штрафной удар. Чаще всего Нонна падала без сознания.

Шло какое-то ученое заседание. Выступал Макогоненко. Бялый перебил его:
– Долго не кончать – преимущество мужчины! Мужчины, а не оратора!

Юрий Олеша подписывал договор с филармонией. Договор был составлен традиционно:
"Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем "автор"... Московская государственная филармония, именуемая в дальнейшем "заказчик"... Заключают настоящий договор в том, что автор обязуется..." И так далее.
Олеша сказал:
– Меня такая форма не устраивает.
– Что именно вас не устраивает?
– Меня не устраивает такая форма: "Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем "автор".
– А как же вы хотите?
– Я хочу по-другому.
– Ну так как же?
– Я хочу так: "Юрий Карлович Олеша, именуемый в дальнейшем – "Юра".

Году в тридцать шестом, если не ошибаюсь, умер Ильф. Через некоторое время Петрову дали орден Ленинна. По этому случаю была организована вечеринка. Присутствовал Юрий Олеша. Он много выпил и держался несколько по-хамски. Петров обратился к нему:
– Юра! Как ты можешь оскарблять людей?!
В ответ прозвучало:
– А как ты можешь носить орден покойника?!

Моя тетка встретила писателя Косцинского. Он был пьян и небрит. Тетка сказала:
– Кирилл! Как тебе не стыдно?! Косцинский приосанился и ответил:
– Советская власть не заслужила, чтобы я брился!

Шла как-то раз моя тетка по улице. Встретила Зощенко. Для писателя уже наступили тяжелые времена. Зощенко, отвернувшись, быстро прошел мимо.
Тетка догнала его и спрашивает:
– Отчего вы со мной не поздоровались?
Зощенко ответил:
– Извините, я помогаю друзьям не здороваться со мной.

Николай Тихонов был редактором альманаха. Тетка моя была секретарем этого издания. Тихонов попросил ее взять у Бориса Корнилова стихи. Корнилов дать стихи отказался.
– Клал я на вашего Тихонова с прибором, – заявил он.
Тетка вернулась и сообщает главному редактору:
– Корнилов стихов не дает. Клал, говорит, я на вас с ПРОБОРОМ.
– С прибором,– раздраженно исправил Тихонов,– с прибором. Неужели трудно запомнить?!

В двадцатые годы моя покойная тетка была начинающим редактором. И вот она как-то раз бежала по лестнице. И, представьте, неожиданно ударилась головой в живот Алексея Толстого.
– Ого, сказал Толстой, – а если бы здесь находился глаз?!

Умер Алексей Толстой. Коллеги собрались на похороны. Моя тетка спросила писателя Чумандрина:
– Миша, вы идете на похороны Толстого?
Чумандрин ответил:
– Я так прикинул. Допустим, умер не Толстой, а я, Чумандрин. Явился бы Толстой на мои похороны? Вряд ли. Вот и я не пойду.

Писатель Чумандрин страдал запорами. В своей уборной он повесил транспарант:
"Трудно – не означает: невозможно!"

Мейлах работал в ленинградском Доме кино. Вернее, подрабатывал. Занимался синхронным переводом. И вот как-то раз он переводил американский фильм. Действие там переносилось из Америки во Францию. И обратно. Причем в картине была использована несложная эмблема. А именно, если герои оказывались в Париже, то мелькала Эйфелева башня. А если в Нью-Йорке, то Бруклинский мост. Каждый раз добросовестный Мейлах произносит:
– Нью-Йорк... Париж... Нью-Йорк... Париж...
Наконец это показалось ему утомительным и глупым. Мейлах замолчал.
И тут в зале раздался голос с кавказским акцентом:
– Какая там следующая остановка?
Мейлах слегка растерялся и говорит:
– Нью-Йорк.
Тот же голос произнес:
– Стоп! Я выхожу.

У одного знаменитого режиссера был инфаркт. Слегка оправившись, режиссер вновь начал ухаживать за молодыми женщинами. Одна из них деликатно спросила:
– Разве вам ЭТО можно?
Режиссер ответил:
– Можно... Но плавно...

У Хрущева был верный соратник Подгорный. Когда-то он был нашим президентом. Через месяц после снятия все его забыли. Хотя формально он много лет был главой правительства.
Впрочем, речь не об этом. В 63 году он посетил легендарный крейсер "Аврора". Долго его осматривал. Беседовал с экипажем.Оставил запись в книге почетных гостей. Написал дословно следующее:
"Посетил боевой корабль. Произвел неизгладимое впечатление!"

Одного нашего знакомого спросили:
– Что ты больше любишь водку или спирт?
Тот ответил:
– Ой, даже не знаю. И то и другое настолько вкусно!...

Академик Козырев сидел лет десять. Обвиняли его в попытке угнать реку Волгу. То есть буквально угнать из России – на Запад.
Козырев потом рассказывал:
– Я уже был тогда грамотным физиком. Поэтому, когда сформулировали обвинение, я рассмеялся. Зато, когда объявили приговор, мне было не до смеха.

По Ленинградскому телевидению демонстрировалсяя боксерский маатч. Негр, черный как вакса, дрался с белокурым поляком. Диктор пояснил:
– Негритянского боксера вы можете отличить по светло-голубой полоске на трусах.

Борис Раевский сочинил повесть из дореволюционной жизни. В ней была такая фраза (речь шла о горничной):
"... Чудесные светлые локоны выбивались из-под ее кружевного ФАРТУКА..."

Псевдонимы: Михаил Юрьевич Вермутов, Шолохов-Алейхем.

В Тбилиси проходила конференция на тему "Оптимизм советской литературы""". Было множество выступающих. В том числе – Наровчатов, который говорил про оптимизм советской литературы. Вслед за ним поднялся на трибуну грузинский литературовед Кемоклидзе:
– Вопрос предыдущему оратору:
– Пожалуйста.
– Я относительно Байрона. Он был молодой?
– Что? – удивился Наровчатов. – Байрон? Джордж Байрон? Да, он погиб сравнительно молодым человеком. А что?
– Ничего особенного. Еще один вопрос про Байрона. Он был красивый?
– Кто, Байрон? Да, Байрон, как известно, обладал весьма эффектной наружностью. А что? В чем дело?
– Да, так. Еще один вопрос. Он был зажиточный?
– Кто, Байрон? Ну, разумеется. Он был лорд. У него был замок. Он был вполне зажиточный. И даже богатый. Это общеизвестно.
– И последний вопрос. Он был талантливый?
– Байрон? Джордж Байрон? Байрон – величайший поэт Англии! Я не понимаю в чем дело?!
– Сейчас поймешь. Вот смотри. Джордж Байрон! Он был молодой, красивый, богатый и талантливый. Он был – пессимист! А ты – старый, нищий, уродливый и бездарный! И ты – оптимист!

В Ленинграде есть комиссия по работе с молодыми авторами. Вызвали на заседание этой комиссии моего приятеля и спрашивают:
– Как вым помочь? Что нужно сделать? Что нужно сделать в первую очередь?
Приятель ответил грассируя:
– В пегвую очегедь? Отгезать мосты, захватить телефон и почтамт!..
Члены комиссии вздрогнули и переглянулись.

Марамзин говорил:
– Если дать рукописи Брежневу, он скажет:
"Мне-то нравится. А вот что подумают наверху?!.."

У меня был родственник – Аптекман. И вот он тяжело заболел. Его увозила в больницу "скорая помощь". Он сказал врачу:
– Доктор, вы фронтовик?
– Да, я фронтовик.
– Могу я о чем-то спросить вас как фронтовик фронтовика?
– Конечно.
– Долго ли я пролежу в больнице?
Врач ответил:
– При благоприятном стечении обятоятельств – месяц.
– А при неблагоприятном, – спросил Аптекман, – как я догадываюсь, значительно меньше?

У директора Ленфильма Киселева был излюбленный собирательный образ. А имнно – Дунька Распердяева. Если директор был недоволен кем-то из сотрудников Ленфильма, он говорил:
– Ты ведешь себя как Дунька Распердяева...
Или:
– Монтаж плохой. Дунька Распердяева и та смонтировала бббы лучше...
Или:
– На кого расчитан фильм? На Дуньку Распердяеву?!..
И так далее...
Как-то раз на Ленфильм приехала Фурцева. Шло собрание в актовом зале. Киселев произносил речь. В этой речи были нотки самокритики. В частности, директор сказал:
– У нас еше много пустых, бессодержательных картин. Например, "Человек ниоткуда". Можно подумать, что его снимала Дунька...
И тут директор запнулся. В президиуме сидит министр культуры Фурцева. Звучит не очень-то прилично. Кроме всего прочего – дама. И тут вдруг -Дунька Распердяева. Звучит не очень-то прилично.
Киселев решил смягчить формулировку. Можно подумать, что его снимала Дунька... Раздолбаева, _ закончил он.
И тут долетел из рядов чей-то бесхитростный возглас:
– А что, товарищ Киселев, никак Дунька Распердяева замуж вышла?!

Случилось это в Пушкинских Горах. Шел я мимо почтового отделения. Слышу женский голос – барышня разговаривает по междугородному телефону:
– Клара! Ты меня слышишь?! Ехать не советую! Тут абсолютно нет мужиков! Многие дувушки уезжают так и не отдохнув!

Указ:
"За успехи в деле многократного награждения товарища Брежнева орденом Ленина наградить орден Ленина – орденом Ленина!"

Самое большое несчастье моей жизни – гибель Анны Карениной!